Дарья Форель - Лечебный факультет, или Спасти лягушку
Сначала занимались мы так: Жаба приносила магнитофон с записью легочных шумов. Именно эти звуки мы должны услышать у больных. Мы внимательно вслушивались в каждый скрип и хрип, потом отвечали: что за патология или какую именно точку мы сейчас прослушали. Затем занялись пальпацией и простукиванием. Тут у меня была одна беда — я четко знала, какое должно быть чередование движений пальцев, но всегда путала правую и левую стороны на живом человеке. Подхожу, например, к одному добровольцу из наших и пытаюсь слева найти у него печень. Жаба не скрывала своего раздражения:
— Форель, это же ошибка на уровне… на уровне… на уровне идиотии!
Потом мы стали ходить к больным. Те, конечно, бывали приятно удивлены, когда в их крохотной палате вдруг оказывалось человек пятнадцать студентов. Некоторые сразу натягивали на себя одеяло и притворялись, что их здесь нет. Однажды я спросила у Жабы:
— А вы их предупреждаете, что мы явимся?
Жаба ответила:
— Да какая разница? Им все и так ясно. Вы же приходите как обычные доктора…
Она частенько делала нам выговоры. Жвачку — выплюнуть, ботинки — почистить, халат — погладить. Особенно доставалось Саяне.
— Этот твой бирюзовый маникюр — как вообще понять? Ты что, не видишь, что больные пугаются?
Как будто бы ее накладные ногти и ресницы больных, наоборот, располагают к себе и внушают доверие!
Студентка смотрела на нее исподлобья и прятала руки.
Стоило Саяне появиться, и Жаба немедленно на нее набрасывалась:
— Иди пригладь волосы.
— Зашнуруй кроссовки.
— Убери эту цепочку в портфель.
— Сотри с лица, наконец, эту дебильную улыбку!
Кстати говоря, Саяна под конец прервала это череду неоправданных придирок, придумав гениальную вещь. Сама она принадлежала к одному из северных народов. Родилась в Якутии, причем бабушка у нее была из Узбекистана, а тетя — из Улан-Удэ. Внешне Саяна больше всего походила на эскимоску, особенно когда зимой натягивала свой меховой капюшон. У нее была крупная симпатичная мордашка, небольшой рост, усеянная веснушками переносица. Преподаватели ее недолюбливали. Все-таки Саяна была творческим человеком, очень необычным как внешне, так и внутренне. Таскалась с папкой для рисования огромных размеров, из ее карманов торчали какие-то странные длинные ленточки… Непохожесть на общую массу вообще отпугивала наших ханжей.
Рубильников возмущался:
— Ты напоминаешь ходячую катастрофу…
Полянский замечал:
— Саяна у нас — типичный пгимег тгудного подгостка.
У Толпыгиной сердито топорщились усы, и она выкрикивала:
— Девочка! Тебе только оленей в таком виде гонять!
Сама Саяна проживала в студенческом общежитии.
Я часто гостила в ее комнате. Однажды с севера прибыла Саянина мама; у нее из-под мышки торчала огромных размеров рыба, завернутая в газетку. Оказалось — это какая-то редкая рыба, деликатес. Она предназначалась Лаптеву, который уже второй год грозился выкинуть Саяну по обвинению в… колдовстве.
Увидев родительницу, я сразу поняла: это потомственное. Мама Саяны была этническим музыкантом. Точно такие же цветные ленточки торчали и из ее карманов. Не говоря уже про фиолетовую прическу и ярко-зеленые ногти. Мать с дочкой очень мило вели себя со мной, да и просто были людьми добрыми. До сих пор мы с Саяной дружим. Тем более что она уже давным-давно покончила с медицинским и сейчас одной ногой в Нью-Йорке, а другой — в Берлине. Если на то пошло Саяна вообще не собиралась врачевать. Просто для жителей ее маленького якутского городка единственный шанс на нормальное будущее давала студенческая целевая программа.
И вот однажды на коллоквиуме Жаба сказала ей:
Ты что такая вся разноцветная? Пока не приведешь себя в порядок, ответ твой не приму.
Накануне Саяна все тщательно выучила, и ей совсем не хотелось тащиться на пересдачу. К тому же ясно, что к внешнему виду придираются только тогда, когда хотят, но не могут придраться к знаниям. Мне кажется — это такой предлог, возможность выразить то, что вслух сказать неприлично: «Не нравишься ты мне. Почему? Да просто так».
В общем, Саяна отвернулась и начала что-то нашептывать по-якутски, энергично вычерчивая в тетради какие-то странные круги. Дочертив, Саяна подняла гелевую ручку и со словами: «Пепел к пеплу», — резко вонзила ее в тетрадь.
Ой! Дурно мне что-то, — сказала Жаба и, схватившись за горло, закашлялась, а потом вдруг выбежала вон.
Я наклонилась к однокурснице.
— Ты что с ней сделала?
— С ней? Абсолютно ничего. Однажды Бабин назвал меня «тупой чукчей». Я не знала, как реагировать. И вдруг пришла в голову мысль. Говорю ему: «А между прочим, Олег Александрович, я бы так не шутила. У меня бабушка была шаманкой. И мать — шаманка. И я, кстати говоря, тоже…»
— А он что?
— Рот открыл — думала, сейчас скажет что-то умное. Но на самом деле он жутко перепугался. В результате и пошла про меня, как говорится, молва… теперь все очень просто. Когда они ведут себя по-хамски, достаточно отвернуться и начать что-то шептать. Лично я нашептываю рецепт блинов с повидлом. Потом говорю: «Пепел к пеплу», — и все. Как видишь — работает безотказно.
Больным Саяна нравилась. Она умела долго выслушивать пациента, трепетно сжимая в своих маленьких ручках старческую морщинистую ладонь. Иногда она рисовала пациентам разные картинки. Кто-то просил у нее: — Нарисуй мне лес. Я тут лежу уже месяц, соскучился… И Саяна рисовала еловую рощу, посреди которой на пне сидит пациент, смотрит на небо и курит.
Тем не менее наше появление вызывало у большинства больных тревогу. Жаба, как человек развеселый, затевала с нами такую игру: мы толпимся возле одной определенной палаты, Ольга Геннадиевна быстро открывает дверь. Внутри — больной. Он может в это время, допустим, надевать штаны. Или делать зарядку. Или просто лежать. Или, в конце концов, справлять нужду в горшок. Как только пациент поворачивается с вопросительным звуком «а?», Жаба дверь закрывает. И прямо тут же, не отходя далеко, спрашивает:
— Ну-с, кто мне скажет, что это за патология? Тому, кто быстро сообразит, сразу ставлю пять!
Еще она могла войти, к примеру, в палату, поднять какого-нибудь пациента и спросить:
— Что мы видим на этом лице, обезображенном болезнью? Ну, кто хочет сказать?
Слава богу, до некоторых больных не сразу доходило, что вообще происходит. Действия Жабы были настолько абсурдны, что многие попросту сразу их забывали. Думали — может, приснилось в температурном бреду. Или явилось под воздействием препаратов…
Как-то раз Жаба привела нас в палату к очень дряблому старику. У дедушки был серьезный артрит. Стояло лето, внутри было жарко и влажно, и он лежал на кровати в женской ночной сорочке, оголяющей стопы ног и колени.
Жаба сказала:
— Ребята, внимательно смотрим на ноги и считаем «кругляшки». («Кругляшками» она называла артритные образования на суставах.) Все хором: раз, два, три… десять, двенадцать…
Что при этом видел старичок? Четырнадцать человек хором выкрикивают какие-то цифры. Дед говорит:
— Я погляжу, Ольга Геннадиевна, вы их строите на первый-второй…
В общем, наша горе Мэри-Поппинс была на высоте. Видать, даже в своих самых ярких фантазиях она не могла представить себя по ту сторону, на койке, в клиническом отделении…
Мы не успевали привязаться к больным. Многих быстро выписывали или переселяли в другое отделение. Но больница была хорошая. Дорогая. Чтобы туда попасть, надо было иметь либо деньги, либо связи. Первый вариант мог превратить тебя в вечного больного.
Об этом, как ни странно, я узнала в столовой. Однажды мне продали там пиццу, которая лежала на отпечатанном листе бумаге. Жир сделал этот бланк почти прозрачным, однако текст вполне можно было прочесть:
«Анкета для кандидата на должность «терапевт». Отметьте галочкой те пункты, с которыми вы согласны. Пункт «А» — готовы ли вы выписать рецепт на сумму свыше пяти тысяч рублей? Пункт «Б» — готовы ли вы выписать рецепт на сумму свыше десяти тысяч рублей? Пункт «В» — готовы ли вы выписать рецепт на сумму свыше более тридцати тысяч рублей?»
И дальше, дословно:
«Готовы ли вы предложить больному дорогостоящую манипуляцию стоимостью от тридцати тысяч рублей и выше? Если нет, то по каким причинам?»
Еще правом лечиться в дорогой больнице обладали ветераны отечественного строительства. Это было связано с какими-то формальностями, о которых знало только руководство.
Среди строителей было много, как говорили Цыбина с Лаврентьевой, «доходяг». Это были очень старые или очень больные люди. Как правило, и то и другое сочеталось. Пациентов часто навещали родственники. Те, кто мог самостоятельно передвигаться, устраивали для близких экскурсию по шикарным интерьерам. Показывали фонтан, кафетерий, библиотеку.
