Василий Белов - Час шестый
Еще до того, как Евграф подал свое заявление в президиум, Вера Ивановна ушла с собрания. Она не знала, чем оно закончилось. Не больно и знать хотелось! Ходила, чтобы поглядеть Микуленка.
— Не жениться ли уж приехал? — шепнула Вера на ухо Таисье Клюшиной.
— Ой, полно, — тем же шепотком отмахнулась Таисья. — Кабы думно было, давно бы женился. Предрик нонче, приехал хвастать…
Послушала Вера бабьи пересуды, поглядела, как открывали собрание, и к деткам домой. В баню. Комары искусали еще днем, руки-ноги тоскуют. На утро велено опять бежать сенокосничать. А чего бы ей бежать, ежели ни овцы у нее, ни коровы? У других-то хоть скотина… Сено на трудодни выдадут… Господи Иисусе Христе, как ей жить-то? Экая-то куча деток, а у ней ни коровы, ни дома. Дедко Никита и тот в лес убрел. Занял у Клюшиных десять фунтов муки троежитной, топор с котомкой за спину да и убрел. Живет в лесу, считай, от самой Троицы. Маменька по миру пошла. А кабы не она, дак и жевать бы нечего! Эстолько-то голодных ртов, и все мал-мала меньше… Народ смеется, говорят: без мужика, а вишь, сколько робят накопила! Пиши прямо Калинину-то, пусть всех четверых в солдаты берут…
Такие мысли вместе с комарами толклись около Веры Ивановны, пока бежала она под горку к реке.
Коростель кричал где-то совсем близко. Туман поднялся, белел около самой бани.
Она не запирала воротца, даже замка не было. Да и воровать в бане нечего. Запирались лишь изнутри, когда все улягутся, потому что дело ночное… Мало ли что… Вон Акимко Дымов пьяный в Троицын день ночью стукался. «Открой, Вера Ивановна…» — «Иди, иди, Аким, не открою… Иди с Богом, а ежели будешь еще ломиться, дак в сельсовет пожалуюсь. Так и знай». — «Ивановна, сельсовета я не боюсь! Не отступлюсь я от тебя до гробовой доски…» — «И не стыдно тебе?» — «Нет, не стыдно! Не могу жить без тебя, Вера Ивановна…» — «Господь с тобой!»
Ушел он тогда от бани: в деревне еще плясали. Всю ночь не спала, а вдруг опять прибежит? Может, и сейчас тут, забрался в баню к робетёшкам да сидит, ждет.
Сердце у Веры замерло… Она открыла двери в предбанник, затем в саму баню. Нащупала на окошке спички. Торопливо зажгла коптилку. «Нет, слава те Господи, никого нет…» Торопливо пересчитала она всех четверых и скорей запираться. Накинула крюк сперва в предбаннике, потом и в самой бане.
В бане много ли места? Серега с Алешкой оба выросли, хоть и впрямь в Красную Армию. По миру нынче ни за что не пошли. Хорошо, что на сенокос-то ходят! В лес к дедку идти боятся. Больно далёко! Спят, умаялись за день. Набили брюхо кислицей, гиглями да маменькиными кусками и спят. На полу, на постели под одним одеялом. На нижнем полке приткнулся Иванушко, старший Верин сынок. Свернулся калачиком и спит. Тоже вырос, хоть и третий год без отца. На самом верхнем полке постлано самому маленькому. Дедко прибил с краю широкую доску, чтобы ребенок не скатывался. Тут и Вера спала на каких-то шобунях: летом под холщовой подстилкой, зимой под шубами. Днем, когда уходила на колхозную работу. Вера Ивановна оставляла маленьких деток с кривой Таней.
Вера легла на верхнем широком полке, прижала к сердцу младенца. Ребенок искал во сне материнскую грудь, причмокивал. Она сунула ему в рот сосок, чтобы он успокоился. Молока давно уже не было. Двухлетний ребенок только мусолил сосок. Пока не прорезались зубки, можно было терпеть. Нынче зубы вон появились, иной раз так прикусит, что хоть реви! И этот растет…
«Сварьба завтре, — засыпая, думает Вера Ивановна. — Василью, Павлову брату, пора в отъезд, вот он и торопит… Тонюшка вроде и не ревит. Господи, куды все и ушло? Давно ли на своей-то сварьбе плясала да пела? А Микуленок-то у Палашки… И глядит поверх головы. Василей-то, этот простой, не хитрый. Глядит прямо, как Паша, разговаривает степенно. А у этого и глаза как у косого зайца. Пошто у ево бегают глаза-ти? Господь с ним… Пусть бегают».
Вера Ивановна перекрестилась, зевнула и заснула.
Сон сладостной тишиной подкрался к ней, только спит она чутко, словно ночная птица. Готова в любую секунду встрепенуться, прийти в себя. Ей снилась или праздничная Залесная, или Ольховица. Вроде бы сварьбу ждут. И будто бы замуж выходит не Тонюшка, а Палашка Миронова. Они шьют приданое из холстов в какой-то непонятной избе, и не может Вера Ивановна скроить мужскую рубаху. Прилаживается и так и эдак, а у нее не выходит…
Вдруг она вздрогнула. Забеспокоился ребенок. Она открыла глаза. Какой-то шорох послышался за банной стеной. Она устремила взгляд на волоковое банное окошечко. Ей показалось, что какая-то тень мелькнула на той стороне. Или померещилось? Забилось сердце, и ребенок забеспокоился, засучил ножками. За окном опять почудился легкий звук. Скотину, что ли, кто не застал на ночь? Или Акимко шастает Дымов? Сказано же ему было, ежели придет еще под окно, то будут жаловаться самому Веричеву. Неймется ему… Все поклоны через людей заказывает, да вот и у предбанника не первый уж раз.
Вера окончательно проснулась. Осторожные, почти бесшумные чьи-то шаги она скорее ощутила, чем услышала. Все трое ребят спали. Лишь самый малый таращил глазенки. Она встала и с испугом поглядела в окошечко. Там над рекой белел плотный туман, и уже занималось еле-еле заметное утро. Ведренная золотая заря вот-вот появится, а вчерашняя сенокосная усталость еще и не подумала уходить! Вера не сумела заснуть во второй раз. Но не усталость, а тревога и какое-то необычное беспокойство подняли ее на ноги.
Заря стремительно и широко разливалась за банным окном. Вот и первое солнышко косо блеснуло в закопченном банном пространстве. Смута в душе не исчезла. Как раз в наружные воротца кто-то сильно забарабанил. Вера в одной рубахе выскочила в предбанник:
— Кто?
— Ой, Верушка, отопри ради Христа! — Вера Ивановна по голосу определила Палашку и отворила наружную дверцу.
— Гли-ко, чево творится-то! — У Палашки был восторженный вид. — Ведь запретили сено сушить. Всем велят на силос идти… Митя Куземкин и Зырин по всей Шибанихе бегают, всех баб и девок гонят косить на силос…
— Погоди, дай хоть сарафан-от найти…
Палашка ускочила внутрь бани, она продолжала тараторить:
— А тятю-то нашего вчера в председатели выбрали! Сама-то я на собранье не ходила, дак мне бабы сказывали.
— Неужто? — встрепенулась Вера Ивановна.
— Вот те Христос, правда! Маменька-то вся расстроилась…
— Ладно и сделали… А куды девают Митьку-то? Не говорят?
Про приезд Микуленка Вера Ивановна Палашку не спрашивала нарочно. Палашка и сама оставляла эту новость на самый конец. Спящие детки заворочались, зачмокали ртами. Вера Ивановна приостановила Палашку:
— Тише, Палагия, тише! Всех моих мужиков разбудишь. Дак откуда узнали про силос-то?
Но Палашка все еще берегла свою главную новость.
— Ой, ты Василья-то Пачина видела ли? У Тонюшки-то ведь свадьба севодни, ему уезжать надо. Строк у него весь уж вышел. Говорят, оставит он ее пока тут, а как только квартеру найдет в Ленинграде, так сразу и увезет…
Палашка тараторила так скоро, что Вера не успевала вникать и как бы невзначай молвила:
— Микуленок-то не уехал?
— К лешему, к лешему и Микуленка! Он мне вчера до обеда, этот Микуленок! Хоть бы век не показывался.
Но Вера видела, что Палашка вся так и сияла, она готова была плясать.
— Беги, беги, я счас! — Вера Ивановна наскоро плеснула из ковшика на руки, затем на лицо.
Палашка сказала, что будет ждать с косой на крылечке у Самоварихи, и побежала в гору.
Что было делать? Вера не знала, чем накормить своих «мужиков», да и спали они еще все четверо. Старшие-то и сами найдут слой, чего-нибудь наедятся. Может, и рыбы наудят, и маменька с корзиной вот-вот придет. А с маленькими-то как? Вера Ивановна брала в долг молоко то у Нечаевых, то у Судейкиных. Мочили в нем маменькины кусочки — ржаные и житные. Грызли… Варили пшенную кашу. Лук зеленый толкли, обабки с картошкой жарили. Сушили их на каменке. Олешка с Сережкой удили окушков иной раз прямо напротив бани. Жили кой-как летом, а про зиму Вера боялась даже и думать. Ни дров, ни муки у нее, одна картошка посажена. И на трудодни из колхоза дадут ли чего? Еще неизвестно…
За всеми думами вроде забылось, отодвинулось в сторону ночное виденье в банном окне, а тут и кривая Таня пришла.
— Баушка, пускай оне спят, а когда пробудятся, дак я прибегу к тому времю.
— Беги, матушка, беги! Я тут буду, не уйду.
Вера Ивановна размочила сухарь, косу в другую руку и скорей в гору, чтобы не опоздать на силос.
Бабы и девки с косами собирались почему-то около избы нового председателя.
— Гли-ко, до чего добро, все-то стало у нас новое, — говорила смешливая Новожилиха. — Новая сварьба в Шибанихе, коров будем кормить по-новому, про силос мы раньше не слыхивали. Председатель новой, изба у него новехонька…
— А Микуленок-то какой был, такой и есть, — заметила Людка Нечаева и оглянулась. Но ни Палашки, ни Евграфа с Марьей на виду пока не было.
