Махмуд Теймур - Синие фонари
Но Фикри и не возражал. Наоборот, он охотно разрешил своему другу прочесть письмо.
— Ух ты! — воскликнул Камиль с удивлением. — Дочь покойного Мухафхафа-паши!..
Он схватил Фикри за руки и с силой пожал их, повторяя:
— Браво, Фикри, браво! Поздравляю от всего сердца! Пусть же мужчины будут мужчинами!
Приятели принялись шумно обсуждать это событие. А через некоторое время Фикри наклонился к своим приятелям и, понизив голос, сказал:
— Извините, мне придется вас покинуть…
Он подмигнул им, указывая на письмо, и, распрощавшись, ушел.
Но Фикри спешил не на любовное свидание, как предполагали его друзья, — нет, он отправился домой.
Войдя в свою комнату, он остановился перед зеркалом, и сердце его переполнилось радостью и торжеством. Потом он позвал маленькую служанку и попросил стакан воды. Она тут же принесла воду, с тревогой ожидая, что сейчас, как всегда, на нее посыплются затрещины и пинки. Но каково же было ее изумление, когда Фикри обошелся с ней ласково, улыбнулся и даже вынул из кармана монету и дал ей:
— Вот тебе бакшиш. Ты сегодня замечательно выполняешь мои приказы!
Он поболтал с девочкой и, наконец отпустив ее, сел к письменному столу с видом вдохновенного поэта. Вынул из ящика коробку бумаги небесно-голубого цвета с позолоченными краями, взял один листок и принялся писать медленно и старательно:
«Мой любимый, мой обожаемый Фикри! Перо мое не в силах описать радость, которую я испытала сегодня, встретившись с тобой в саду «Аль-Джезира». Я забыла обо всем, когда ты говорил мне нежные слова и смотрел на меня своими чарующими глазами. Минуты, проведенные с тобой, были лучшими в моей жизни, — именно тогда я поняла, как прекрасна любовь. Любовь — это сладостный плод жизни, сок ее, который можно пить вечно. Разреши мне надеяться, что я всегда буду видеть тебя, что я проведу всю свою жизнь в твоих объятиях.
Любящая тебя Зекийя (дочь покойного Мухафхафа-паши)».Фикри надушил письмо, запечатал его, потом написал на конверте:
Каир. До востребования.
Уважаемому Ахмед-беку Фикри.
В ту ночь Фикри видел чудные сновидения. Впервые в жизни спал он так сладко!
Комедия смерти
Перевод А. Долининой
В комнату больного слуги Мустафы Хасана вошел врач, а за ним — евнух. В комнате было не убрано, сквозь окошко едва проникали бледные отсветы жарких солнечных лучей. Среди старой, искалеченной мебели самыми примечательными предметами были кровать из пальмового дерева, покрытая грязным, изорванным одеялом, и шкаф, по скромному виду которого нельзя было даже предположить, какие дорогие и редкостные вещи хранятся в нем.
Мустафа Хасан был невероятно скуп; он отказывал себе во всем и за долгие годы службы ухитрился скопить двести гиней золотом. Этими деньгами он дорожил больше жизни.
Врач пощупал пульс больного, обнажил его грудь, послушал, как он дышит и, понизив голос, сообщил евнуху, что Мустафа проживет не более двух часов. Не успел врач выйти из комнаты, как больной, охваченный жестоким приступом изнурительного кашля, открыл глаза.
Мустафа Хасан служил в доме покойного паши, хозяина дворца. Паша купил его еще восьмилетним мальчиком. Мустафа проявлял тогда все признаки понятливости и усердия, поэтому паша приказал воспитать и обучить его, а затем подготовить для управления имением. Но вскоре Мустафа доказал своему хозяину, что недостоин таких забот, — его обучение принесло только дурные плоды. И паша, лишив Мустафу пожалованной ему высокой должности, стал относиться к нему презрительно и небрежно. Когда умер старый привратник — дядюшка Марджан, Мустафе Хасану была поручена охрана дворцовых дверей. В этой должности он пребывал до смерти своего господина. Владелица дворца из жалости назначила Мустафе пенсию. Но через год он заболел воспалением легких. Болезнь изнурила его настолько, что на выздоровление не оставалось никакой надежды. И вот теперь смерть была совсем рядом.
Проводив врача до дверей, евнух отправился наверх, в комнату госпожи. Хозяйка дворца сидела на молитвенном коврике, читая суру «Я-син»[25], рядом с ней расположилась чтица Корана. Заслышав шаги евнуха, госпожа сдвинула на лоб золотые очки, обернулась к нему и спросила:
— Бешир-ага, что сказал доктор?
Бешир-ага был тучен и походил на бурдюк, доверху налитый маслом. Он ничего не ответил госпоже: пройдя по многочисленным лестницам дворца, он так запыхался, что не мог перевести дух.
Госпожа забеспокоилась и повторила свой вопрос. Но евнух только вытирал слезящиеся глаза, стараясь показать, как он опечален.
— Неужели Мустафа Хасан умер? — вскричала госпожа.
Теперь Бешир-ага уже отдышался и поспешил ответить:
— Он еще не умер, госпожа, но, к сожалению, находится при смерти.
Две слезы скатились по щекам госпожи. Она пробормотала тоном, исполненным покорности и смирения:
— Поистине все мы принадлежим Аллаху и к Аллаху возвратимся.
А чтица Корана хрипло проговорила:
— Прочтем же фатиху[26] за упокой души твоей, о Мустафа Хасан!
И все трое принялись за чтение фатихи.
Потом Бешир-ага вынул часы — они показывали десять — и сказал про себя: «Мустафа умрет в двенадцать часов, ровно в полдень».
Он вышел и направился к комнате умирающего, чтобы никого туда не пустить. Бешир-ага считал себя законным наследником Мустафы Хасана и полагал, что имеет право взять из его имущества все, что захочет.
Вскоре по дому распространилась весть, что больной умирает, и слуги со всех сторон сбежались к его комнате. Но Бешир-ага запер дверь и сидел перед ней с тяжеленной палкой в руках, устрашающе размахивая ею, когда кто-нибудь пытался приблизиться.
Слуги с нетерпением спрашивали Бешир-агу:
— Не умер еще Мустафа Хасан?
А Бешнр-ага отвечал им гордо и пренебрежительно:
— Испускает дух.
Убедившись, что путь в комнату закрыт, многие разошлись. Остальные продолжали разговаривать с евнухом.
Ребятишки побежали к окну комнаты и стали тесниться возле него: им так хотелось поглядеть, как умирает Мустафа Хасан. Один из них, который успел занять у окна лучшее место и никому не желал его уступать, закричал:
— О, милостивый Аллах! У него живот почти до самого потолка!
А другой, обругав кричавшего, который мешал ему смотреть, завопил:
— У него из глаз искры летят! Изо рта кровь течет! Огонь!.. Кровь!.. Огонь!.. Кровь!.. — и пустился бежать, выкрикивая эти слова и визжа от страха.
Остальные в испуге последовали за ним, выбежали на улицу и стали описывать прохожим ужасную картину смерти, как ее рисовало им воображение.
Бешир-ага вынул часы — они показывали одиннадцать — и пробормотал про себя: «Всего лишь час остается до свершения твоей судьбы, Мустафа Хасан! Ты перейдешь в вечный мир, а я возьму из твоего добра то, что мне понравится».
Затем он обратился к старшему слуге, дядюшке Мадбули, престарелому шейху благочестивого вида, и прошептал ему на ухо:
— Мустафа Хасан умрет через час. Что мы сделаем с его наследством? Лучше всего, пожалуй, разделить его между слугами…
Шейх вздрогнул от радости, но произнес с самым смиренным видом:
— Делай как знаешь, господин мой!
— Я дам тебе ботинки, три рубахи и одеяло.
— Да продлится жизнь твоя! Но неужели ты ничего не выберешь себе?
— Нет. А кошелек с деньгами я отдам госпоже.
Эти слова услышал сторож дворца. Он подошел к ним и сказал евнуху заискивающим тоном:
— Надеюсь, ты не забудешь меня, господин мой!
— Нет, я не забуду тебя, Осман. Я отдам тебе несколько пар новых сапог. Ведь покойный скупал самые дорогие красные сапоги!
Осман, обрадованный такой заботливостью, проговорил:
— Да одарит тебя Аллах добром и да ниспошлет тебе благословение, о господин мой! А кашемировая шаль тоже мне достанется?
— Конечно!
Осман с благодарностью поцеловал руку евнуха.
Подошел водонос Абд аль-Кави, который также услышал обрывки их разговора. Он громко запротестовал против тайной дележки:
— Я ведь оказывал покойному немало услуг! Неужели на мою долю не придется ничего из его наследства?
— Думаешь, я забыл о тебе? Экий наглец! — закричал в ответ Бешир-ага.
Абд аль-Кави обрадовался и сразу заговорил льстивым тоном:
— Да не лишит меня Аллах твоей благосклонности, о господин мой! Я ведь прошу только самых простых вещей: во-первых, черные крепкие ботинки, что принадлежали покойному паше; во-вторых, новую феску, которую Мустафа Хасан купил в прошлом году и не надевал ни разу; в-третьих, шелковый халат, купленный им к празднику, который он не трогал до сих пор, в-четвертых…
