Олег Куваев - Через триста лет после радуги
Из дальнего угла барака, безмятежно покачиваясь, подошел малый в верблюжьем свитере и сказал:
— Брось канцелярию. Истина в вине, понял?
— Понял, — сказал Санька.
— Тогда идем к нам. Гуляем сегодня.
Канаев отправился туда, где призывным маяком горела мухановская шевелюра.
Ребята подвинулись, дали стакан. Муханов и здесь был в центре внимания, забрал гитару, играл перебор. И хоть играл он плохо, но был такой рыжий и так улыбался, что слушатели смотрели на него восторженными глазами. Всюду свой человек Муханов, пропади все пропадом, завьем горе веревочкой.
Какой-то человек все прислонялся к Санькиному плечу и спрашивал: «А откуда вы, как? На расчете, в отпуск?»
— Отпуск, — сказал Санька, — шестимесячный, — не сообразив, что в этих краях именно и полагался шестимесячный. — Пункт «г», понял? — уточнил Санька.
— А, — с разочарованием сказал человек и отодвинулся.
5Утром его разбудила тоска.
Проснулся он гораздо раньше, но боялся открыть глаза, проснуться совсем, предчувствуя эту тоску. В бараке хлопали двери, и сквозь веки он чувствовал, как пробивается в замерзшие стекла синий рассветный сумрак.
Когда он открыл глаза, он прежде всего увидел Кольку Муханова. Тот спал на боку, выкинув из-под одеяла веснушчатую руку.
«Телеграмму надо дать, — вяло подумал Санька. — Телеграмму брату Семе». Она уже давно сложилась у него, эта телеграмма, наверное, он думал о ней вчера, может быть, думал даже во сне. Брат Сема пришлет деньги, и надо сесть в самолет.
Не выйдет у него возвратиться фертом. Трудовую придется выкинуть, нет, сохранить на память, бывал-де и я, осваивал Север.
Санька знал, что уедет отсюда легко, сорвется мотыльком на алюминиевых крыльях. Легкий он парень, Санька Канаев. Студент-продавец-шурфовщик.
А Муханов — что ж? Пусть выкручивается Колька Муханов.
Он поднял повыше подушку и прислонился к ней спиной, и тотчас же, как будто только это и надо было ему сделать, из темного угла барака шагнула фигура. Санька смутно вспомнил этого безликого малого.
— Здорово вы вчера, а, — парень с удовольствием причмокнул губами. — Здорово вы вчера дали.
Он сел на койку к Муханову, пружинная сетка прогнулась, и Муханов сразу открыл глаза.
— А вот и второй проснулся, — восхищенно сказал парень. — Голова, наверное, болит, а?
— Катись ты, — беззлобно прохрипел Колька. — Чего надо?
— Болит голова, — утверждающе сказал парень. — Сбегаю, а?
— Во, шакал, — удовлетворенно прохрипел Муханов. — Во, шакал, прямо с утра.
Он полез под подушку и достал деньги.
— Порядок, — сказал парень. — Правда, порядок, а?
Они пили водку с изображением какого-то дикого животного на этикетке. «Зверобой» пах больницей и быстро дал состояние бездумной лихости.
На противоположном ряду коек сидел седой старик. На тумбочке, застланной газетой, лежали куски рыбы, старик ел рыбу и смотрел на них.
— Ваше дело капец, — объяснял парень. — Потому — разведка. Потому что Чандеев. Он здесь царь и бог. Такой он установил порядок. Сбежал бы ты, скажем, из стройконторы — плевать на твои сорок семь, пункт «г». А из разведки — выкинь трудовую или на материк улетай. Капец ваше дело.
Старик все жевал свою рыбу беззубыми деснами и смотрел на них.
— Папаша, причастись, — крикнул ему Колька.
— Не будет он, — сказал парень. — Я его знаю. Он пьяных не уважает.
— Смешной папашка, — усмехнулся Муханов. — Смешной, как тундра.
— Иди сюда, — неожиданно звонким голосом сказал старик. — Иди, не бойся.
— Я, что ли? — удивился Муханов. — На совещание?
Все-таки он встал и пошел к старику. Тот все жевал рыбу и смотрел на Муханова, пока он шел через проход в своих валенках.
— Явился по вызову, — хохотнул Муханов, обращаясь больше к ребятам, чем к деду. — По вызову в нетрезвом виде.
— Я тебя в рыбаки возьму, — все так же звонко сказал дед. — Рыбу ловить.
Колька озадаченно соображал несколько секунд, потом быстро и утверждающе спросил:
— И корешка возьмешь, дед?
— Кореш твой мне не нужен, — сказал старик.
— Без кореша не пойду, — безапелляционно отрезал Колька.
— Ладно, — сказал старик.
— Да ты золотой дед, — восхитился Муханов. — А мы, понимаешь, вот думаем, куда нам податься. Из разведки, понимаешь, ушли…
— А мне это не надо, не надо, — сказал старик, — Мне документов не надо.
— Тогда последний вопрос, — протрезвевшим голосом сказал Муханов. — Как заработок?
— Милый, — сказал дед и весь покрылся лучинками-морщинками. — Ко мне половина поселка просится. Сто рублей дают, только бы взял. А мне сто рублей не надо, я хороших людей ищу. К хорошим людям рыба идет. Я ее всю жизнь ловлю, я знаю.
— Дядя Митя, — раскатился парень. — Вы ребята держитесь за дядю Митю. Это такой старик…
— А ты мне не нужен, не нужен, балаболка, — сказал старик.
Потом Колька вернулся, и они стали допивать бутылку с диким зверем на этикетке. Старик все жевал и жевал свою рыбу, а они толковали, так, о разном, как будто так и положено: вчера — ничего, а сегодня — уже перспективы.
— Что вчера за ребята были? — повернулся к парню Санька.
— Так это Гайзулина ребята, неужели не слыхал? Шурфовщики. Знаменитая бригада. Меньше четырех на нос в месяц не бывает.
— Фартово, — сказал Муханов и постучал себя по коленке рыжей рукой. — Четыре в месяц — жить можно.
— Ну а ты? — спросил Санька.
— А я кореш этим ребятам, — сказал парень и нагло посмотрел Саньке в глаза. — Очко моя специальность, понял? — Он подмигнул доверительно и улыбнулся. Двух передних зубов у него не хватало.
— Это что? — спросил Муханов и постукал себя по зубам.
— Бывает, — жестко ответил парень.
Дед завернул остатки рыбы в газету и шустро натянул полушубок.
— Пошли, — громко скомандовал он.
Они стали натягивать ватники. Парень разлегся на мухановской койке и ковырял в зубах спичкой. Муханов посмотрел на него и вытянул деньги из-под подушки.
— Не бойся, — сказал парень. — Здесь это не в моде.
Они вышли на улицу и апрельский свет резанул им глаза.
— Иди к Косякину, — сказал старик Кольке. — Иди и скажи, что дядя Митя просит трактор. Понял?
— Понял, — сказал Муханов и сразу пошел, как будто знал, где живет неведомый Косякин.
Старик пошел дальше, быстро переставляя ноги в торбасах. Они прошли мимо геологического управления. У входа бородатые ребята грузили автомашину.
— Ти панимаешь, куда кладешь? Ти кладешь мешки под ящики, — кричал низкорослый татарин.
— Не надрывайся, Сафат, — миролюбиво успокаивал татарина вчерашний парень в верблюжьем свитере. Но Сафат уже кричал на кого-то другого, и снова ему отвечали почтительно-ласковым тоном, как говорят с чудаковатым начальством. Видимо, это и был знаменитый Гайзулин.
— Четыре в месяц, — вспомнил Санька. — Жить можно…
К управлению подкатывали все новые машины. Дружные орды набрасывались на них. В сторонке, около прикрытой брезентом горы груза, стояли тракторные сани. Несколько парней вдумчиво совещались, поглядывая то на сани, то на груз.
— Ти думай головой, а не другим местом, — разносился голос Гайзулина.
Узкая стариковская спина маячила перед Санькой.
— Стоп, — неожиданно решил он и бегом вернулся в управление.
— Уходи, — неумолимо сказал отдел кадров. — Пг’иходи через шесть месяцев. И пг’ошу тебя, дг’ужок, не пей по утг’ам…
Саньке Канаеву хотелось его ударить. Но ударить было нельзя. Отдел кадров был человек без ног. Это он знал. Оставил человек ноги в тундре. Ничего нельзя было с ним поделать.
Узкая стариковская спина двигалась далеко впереди. Морщась от боли, Санька кинулся догонять. «Ладно, гады, — неизвестно к кому адресовался он. — Ладно. Будет еще парадный въезд». Кровь вчерашних мозолей не давала ему думать ни о чем другом.
Весь день они вдвоем грузили на тракторные сани бочки с бензином, потом рогожные мешки с солью, потом оленьи шкуры. Старик весь день торчал около них и, как бы советуясь, отбирал груз своей палочкой.
— Мо-может, вот этот мешочек. И вон тот тоже. Соль хорошая, серая. Рыба серую соль любит.
Вечером, когда сани были загружены доверху, Муханов спросил:
— Что дальше, дед?
— Идите, милки, гуляйте, — сказал старик. — Я вас далеко увезу. Там гулять негде и водочки нет. Там только ребята хорошие. К душевным ребятам я вас повезу.
Старик засеменил куда-то в сторону, в морозную вечернюю мглу поселка, туда, где на окраине поднимались вертикально в небо дымы стародавних домишек. Они отправились к гостиничному бараку. Подтаявший за день черный снег льдисто похрупывал под валенками. Ломило спину.
Канаев промолчал о том, что был сегодня в управлении. Не мог он этого сказать, как и не мог сообразить, почему до сих пор не отправил телеграмму брату Семе. Залезть бы сейчас в ванну, натянуть белую рубашку, дакроновый костюм, что раздобыл ему некогда Володя-аристократ, и завалиться туда, где весело. Муханову этого не понять.
