Тимоте де Фомбель - Между небом и землей
Он уже мысленно смаковал этот первый живительный глоток ветра, который наполнит его легкие, когда он раскинет свои руки-крылья. Он истово верил, что, вернувшись к своим островкам, проведет там всю оставшуюся жизнь.
Однако, сидя в поезде, уносившем его из Неаполя к северу, он уже рассматривал из окна лица провожающих, руки, машущие платками в паровозном дыму, слезы прощания, детишек, бегущих вслед за вагонами.
Его уже занимала толпа на перроне, вся эта предотъездная суматоха.
Он уже чувствовал, как в нем просыпается интерес к тому, что происходит вокруг.
Люди… он открывал для себя людей.
Доселе он знал людей — немногих — только на своих островках. Мадемуазель и некоторых других, кого мог назвать по именам: доктора Базилио, Мацетту, Зефиро или Пиппо. Но эти, сегодняшние, были совсем иного рода. Их он не знал. Это были жизни, проносящиеся мимо него, как телеграфные столбы мимо вагонных окон.
Рядом с ним в купе сидела молодая дама с крошечной собачкой.
Когда вокзал исчез в клубах пара и Ванго, вернулся из коридора на свое место, дама спросила:
— Вы не могли бы минуту подержать мою болонку?
Ванго взял собачку, которая целиком уместилась в его ладонях. Дама вышла. И вот тут он понял, что имел в виду падре. Прежде всего нужно увидеть мир. Он почувствовал, что именно скорость придает смысл встрече с окружающим. Людские жизни, столкнувшись на краткое мгновение, резко преображаются — в силу мимолетности этой встречи.
Дама вернулась в купе, принеся с собой цветочный аромат.
— Спасибо, — сказала она, — очень любезно с вашей стороны.
Вот и все. На следующей станции она вышла.
Люди…
Ванго ехал много дней и ночей, из Рима в Венецию, из Венеции в Мюнхен, выходя из одного поезда, чтобы тут же сесть в другой. Затем маленькая автомотриса доставила его к Боденскому озеру.
С тех пор прошло пять лет, а Ванго так и не вернулся на свои острова.
— До чего же мне понравился ваш цеппелин, — выдохнул он.
Старик подошел к иллюминатору и сел на стул.
— Когда месяц назад я получил от тебя письмецо, — сказал он, — то, где ты нарисовал собор Парижской Богоматери и написал, что такого-то апреля станешь священником, я даже не удивился. Я давно знал, что ты ищешь нечто…
А самому Ванго давно казалось, что это нечто ищет его…
С минуту они сидели молча. Потом Эккенер спросил:
— Теперь говори, что я могу сделать для тебя.
Ванго вспомнил толпу перед собором, крики полицейских, тело отца Жана на кровати, бегство в Германию, к цеппелину. И все это произошло за несколько дней, а казалось, что за несколько часов.
Но он не стал ничего рассказывать, только попросил:
— Оставьте меня здесь. Больше мне ничего не нужно. Я полетаю с вами несколько месяцев, буду работать. Мне просто требуется немного времени, чтобы поразмыслить. Сделаете это для меня?
Эккенер как-то сразу поник на своем стуле.
— Ах, вот в чем дело…
Его глаза потемнели.
— Я сделал бы это даже не ради того, чтобы оказать услугу тебе, Ванго. Я сделал бы это ради себя самого…
Он замолчал и смел ладонью воображаемую пыль со столика.
— Но цеппелин теперь уже не тот, что прежде… Мне больше не разрешают самому набирать себе помощников. При каждом полете все строго контролируется. Экипаж должен состоять из немцев. Исключительно из немцев.
Последние слова причинили боль самому Эккенеру. Отныне его цеппелин являлся частью немецкой территории. Так гласил закон, изданный новым нацистским режимом. Понадобились многомесячные переговоры, чтобы капитану позволили взять на работу Дика, американца родом из Акрона, штат Огайо, да и того власти уже заподозрили в шпионаже.
Поэтому впустить в цеппелин еще одного иностранца было совершенно невозможно.
— У тебя есть итальянский паспорт? — спросил Эккенер.
— Только французский, — ответил Ванго. — Получил несколько дней назад.
Эккенер поморщился.
— Я бы предпочел итальянское подданство. С ним все было бы проще. Ибо властитель Италии Муссолини уже заигрывал с Гитлером.
— А у меня никогда его и не было, — сказал Ванго.
По лицу капитана пробежала грустная усмешка. Он вспомнил историю Ванго, мальчика без прошлого, без национальности, выброшенного морем на маленький островок.
— Да, я и забыл, что ты у нас Иона, извергнутый китом на сицилийский берег…
Так Эккенер некогда окрестил Ванго согласно библейской притче о смиренном пророке, угодившем в чрево кита, а затем выброшенном на сушу. До того как влюбиться в цеппелины, Эккенер часто ходил под парусом. Он знал, что Ионой называли любого моряка, приносившего несчастье своему кораблю. Эккенер насмехался над любыми суевериями, потому и дал это прозвище Ванго.
Но тут новая мрачная мысль стерла усмешку с лица капитана.
— Я хотел бы… я очень хотел бы тебе помочь.
Он резко встал и отвернулся, стыдясь признаться в своем бессилии.
— Но вот… такие дела. Прощай.
Ванго недоверчиво покачал головой. Он не узнавал своего командира.
— Я понимаю, доктор Эккенер. Завтра же утром я уйду Очень сожалею, что потревожил вас. Можно, я только переночую здесь, если вы…
— Нет!
Это был категорический отказ.
— Нет, Ванго, ты не можешь здесь ночевать. Через несколько часов прибудет экипаж. На рассвете мы летим в Южную Америку. Ты должен уйти немедленно.
Ванго смотрел на Хуго Эккенера. А командир не в силах был выдержать его взгляд.
— Немедленно! — повторил Эккенер.
— Я понимаю… да, понимаю. Немедленно… Я ухожу.
И Ванго шагнул к двери.
— У тебя с собой есть вещи?
— Нет.
Он был измучен до предела. Распахнув дверь каюты, он пошел по коридору пошатываясь, то и дело задевая стену плечом.
— Прощай, Иона! — крикнул ему Эккенер.
— Прощайте, — еле слышно ответил Ванго, медленно проходя через мирно дремлющую столовую.
Именно здесь, в этой кают-компании, застеленной красным паласом, он прослужил целый год, целый 1929 год.
Он подавал пассажирам изысканные блюда над египетскими пирамидами, над мавританской пустыней, над бразильской сельвой, над задымленным Нью-Йорком, над уральскими горами или над экватором. А пассажиры иногда вставали из-за стола, еще не отложив салфетку, в тот момент, когда прямо под ними по сибирской тундре мчалось стадо оленей или когда дикие гуси преследовали в небе их дирижабль — эту диковинную серебристую птицу.
Ванго знал, что 1929 год — год его четырнадцатилетия — еще не раскрыл все свои тайны. Именно здесь, в полумраке гигантского дирижабля, таился один из ключей к великим переменам в его жизни.
Вот почему, покидая Париж и тело убитого отца Жана, он первым делом решил добраться именно сюда.
Ванго спустился по трапу «Графа Цеппелина». Охранники всегда сторожили вход в ангар. Но его они не увидели. Ванго умел скрываться от них. Он направился к мастерским.
А Хуго Эккенер сидел в штурманской каюте, положив сжатые кулаки на кожаную обшивку пульта управления и дрожа от гнева. Ему пришлось отказать в гостеприимстве двадцатилетнему юноше, которого он любил, как сына.
Ибо он поддался страху.
За месяц до этого, в июне, Рудольф Дильс, молодой, цветущий руководитель гестапо, пригласил Хуго Эккенера на обед. Вначале разговор шел о самых незначительных вещах.
— Я беспредельно восхищаюсь вами, доктор Эккенер.
Эккенер молча ел суп, спрашивая себя, что нужно от него этому молодчику с дуэльным шрамом на щеке и безупречно гладкими, зачесанными назад волосами. За десертом шеф политической полиции, смахнув со скатерти крошки, положил перед капитаном толстую папку. На ней крупными буквами было написано: ЭККЕНЕР.
Пролистав сотни страниц досье, капитан Эккенер сказал:
— О, это больше, чем восхищение мной, друг мой, это уже любовь!
Досье наводило ужас. В гестапо знали всё. Всё, что касалось самого Хуго Эккенера и фирмы «Цеппелин». Там были зафиксированы его поездки, контакты, телефонные звонки, от важных до самых невинных. Это было грозное средство давления.
На другой день после этой встречи командиру пришлось намалевать на цеппелине свастику.
Через два месяца, в один из дней, когда стояла страшная жара, Эккенера вызвали к рейхсканцлеру Гитлеру в Берхтесгаден, его резиденцию в горах.
В последующие ночи Хуго Эккенеру то и дело виделся в кошмарных снах этот человечек, который сидел за письменным столом, поглаживая носком ботинка черного пса. Хуго помнил, как министр авиации Геринг, ненавидевший Эккенера и его цеппелин, провожал капитана к дверям этого маленького, утонувшего в цветах шале высоко над долиной; он тогда впервые в жизни почувствовал, как у него дрожат руки.
С того самого дня в глубине души Хуго Эккенера, за вызывающими манерами и скверным характером, поселился маленький, но цепкий зверек, имя которому было страх.
