Луиджи Пиранделло - Новеллы
— Какое там неурожайный! Вот тот, когда вы откроете серные копи, тот уж, верно, будет неурожайным, — ответил Скала.
Шельци начал подозревать, что дон Маттиа Скала получил скверные вести о своем пропавшем сыне; он знал, что несколько месяцев назад Скала отправил прошение в Рим, чтобы через консульских представителей были начаты розыски. Но Шельци не хотел бередить его душевную рану.
Прежде чем уйти, Скала еще раз попросил Шельци закончить дело как можно быстрее:
— Ни секунды не медля, чтобы я не успел передумать! Однако прошло целых два дня, прежде чем было получено решение Административного совета и договор был составлен в присутствии нотариуса и заверен им; два ужасных для дона Маттиа дня. Он не ел, не спал и, точно помешанный, ходил повсюду за Шельци, постоянно повторяя:
— Свяжите меня по рукам и ногам! Свяжите, покрепче!
— Не бойтесь, — улыбаясь, говорил ему инженер. — Теперь вы от нас не убежите.
Когда договор был наконец подписан и зарегистрирован, дон Маттиа Скала, словно ополоумевший, выскочил из нотариальной конторы и побежал к лавке на краю селения, где три дня назад оставил свою кобылу; он вскочил в седло и поскакал.
Солнце уже садилось. Проезжая по пыльной дороге, дон Маттиа натолкнулся на длинную вереницу телег, тяжело груженных серой, которые медленно ползли из далеких серных копей, расположенных в долине, по ту сторону невидимого пока холма, на ближайшую железнодорожную станцию.
Скала с ненавистью посмотрел на всю эту серу, которая скрипела и хрустела при каждом толчке безрессорных деревенских телег.
Вдоль дороги с обеих сторон тянулись бесконечные заросли кактусов, сплошь покрытых серной пылью, которая беспрестанно летела с проезжавших телег.
При виде этих пыльных кактусов отвращение дона Маттиа еще больше возросло. Куда ни глянь, везде одна сера! В этом краю она была повсюду. Сера была даже в воздухе, которым дышали люди; она душила их и жгла глаза.
Наконец за одним из поворотов дороги открылся утопающий в зелени холм. Последние лучи солнца озаряли его.
Скала впился в него долгим взглядом и до боли стиснул в руке поводья. Ему казалось, что солнце в последний раз приветствует зеленый холм. Быть может, он никогда уже не увидит этот холм таким, каким видит его сейчас отсюда. Через двадцать лет на это самое место придут другие люди и увидят холм голым, почерневшим, изрытым ямами.
«А я где буду тогда?» — подумал Скала, почувствовав внутри неприятную пустоту, и сразу же вспомнил о своем пропавшем, затерявшемся неизвестно где сыне, который бродит сейчас неприкаянным по свету, если только он еще жив. Неудержимое отчаяние охватило его, и глаза наполнились слезами. Лишь ради него, ради сына, нашел он в себе силы выкарабкаться из нищеты, в которой очутился по милости Кьяренцы, этого подлого вора, отнявшего теперь у него и эту последнюю землю.
— Нет, нет! — прохрипел он сквозь зубы, вспомнив о Кьяренце. — Ни мне, ни ему!
И он пришпорил кобылу, точно торопясь вытоптать поле, которое уже никогда больше не будет принадлежать ему!
Наступил вечер, когда Скала подъехал к подножью холма. Ему пришлось сделать небольшой крюк, прежде чем выехать на вьючную тропу. Взошла луна, и казалось, что снова начало рассветать. Кузнечики приветствовали этот лунный рассвет неистовым стрекотаньем.
Проезжая через поля и думая об их владельцах, своих друзьях, которые сейчас и не подозревали, какое предательство он совершил, Скала чувствовал нестерпимые угрызения совести.
Неужели все эти поля вскоре должны погибнуть, и там, наверху, не останется ни травинки, и только он один будет виновником гибели зеленого холма! Затем он мысленно перенесся на балкон дома, как бы вновь увидел свой клочок земли и подумал, что теперь взгляд его будет ограничен каменной стеной ограды и не смотреть ему больше с надеждой на соседскую землю! Скала почувствовал себя пленником, который, точно в тесной тюремной камере, задыхается на своем крохотном участке, а за оградой поселится лютый враг. Нет! Нет!
— Разрушение! Разрушение! Ни мне, ни ему! Все сжечь! Он смотрел на эти деревья, на склонившиеся к земле вековые оливы с могучими серыми стволами, и горло его сжималось от боли. Залитые лунным сиянием, они стояли молча, словно погруженные в таинственный сон. Дон Маттиа представил себе, как все эти живые листочки сразу же помертвеют от зловонного дыхания дьявольской пасти серных копей. Потом эти листочки опадут, почернеют оголенные деревья, потом погибнут и они, отравленные дымом печей. И тогда застучит топор. Деревья пойдут на дрова... Поднялся легкий ветерок и вознесся к луне. И тогда листья всех этих деревьев, точно услышав свой смертный приговор, пробудились от сна и глубоко вздохнули, и от этого вздоха дрожь пробежала по спине дона Маттиа, припавшего к гриве белой кобылицы.
В ЗАЩИТУ МЕОЛЫ (Перевод Я. Лесюка)
Сколько раз говорил я своим землякам, жителям Монтелузы, чтобы они не осуждали так, сгоряча, Меолу, если не хотят запятнать себя самой черной неблагодарностью.
Меола украл.
Меола разбогател.
Меола, чего доброго, начнет завтра. давать деньги в рост.
Все это верно. Но поразмыслим, синьоры мои, у кого и для чего похитил Меола? Поразмыслим и о том, что польза, которую извлек он сам из этого похищения, ничто в сравнении с той пользой, что воспоследовала из этого для любезной нашему сердцу Монтелузы.
Что касается меня, то я не могу допустить, чтобы мои земляки, которым известна лишь одна сторона дела, продолжали осуждать Меолу, делая тем самым для него пребывание в наших краях весьма затруднительным, если не сказать — невозможным.
Вот почему в этот час я взываю к справедливости всех либерально настроенных, беспристрастных и здравомыслящих людей Италии.
Одиннадцать лет мы, жители Монтелузы, находились во власти мучительного кошмара — с того самого злополучного дня, когда его преосвященство Витанджело Партанна интригами и. происками могущественных прелатов в Риме был назначен нашим епископом.
Мы с давних пор привыкли к пышному образу жизни, к обходительному и сердечному обращению, к широте и щедрости глубокочтимого епископа нашего — монсеньора Вивальди (да почиет он в мире!). И потому у всех нас, жителей Монтелузы, защемило сердце, когда мы впервые увидели, как из высокого древнего епископского замка, пешком, в сопровождении двух секретарей, навстречу нашей вечно юной весне спускается какой–то закутанный в сутану скелет. Это и был новый епископ. Высокий, сутулый, непомерно худой, он вытягивал шею, выпячивал свои сизые губы и силился держать голову прямо; на его высохшем пергаментном лице выделялся крючковатый нос, на котором зловеще темнели очки.
Оба секретаря епископа — старший, дон Антонио Склепис, дядя Меолы, и младший, дон Артуро Филомарино (он недолго пробыл в этой должности), — держались чуть позади; вид у обоих был смущенный и озабоченный, словно они догадывались, какое ужасное впечатление производит его преосвященство на всех жителей города.
И действительно, всем нам почудилось, будто и само небо, и весь наш веселый, беленький городок сразу как–то потускнели при появлении этого мрачного, уродливого призрака.
Смутный трепет, трепет ужаса пробежал по листве деревьев, когда новый епископ проходил длинной, веселящей взор Райской аллеей. Аллея эта — гордость нашей Монтелузы — заканчивается далеко–далеко внизу двумя синеющими пятнами: яркой и сочной лазурью моря, легкой и прозрачной голубизной небес.
Спору нет, впечатлительность — самая большая слабость всех нас, жителей Монтелузы. Впечатления, которым мы с такой легкостью поддаемся, долгое время властвуют над нашими мыслями, нашими чувствами и оставляют в наших душах глубокий, неизгладимый след.
Подумать только — епископ идет пешком! С той поры как епископский замок высится там, наверху, точно крепость, господствуя надо всей местностью, жители Монтелузы неизменно видели, как их епископы проезжали в экипаже по Райской аллее. Однако сан епископа, сразу же заявил монсеньор Партанна, это — сан, налагающий обязанности, а отнюдь не почетное звание. И он прекратил всякие выезды, рассчитал кучеров и лакеев, продал лошадей и сбрую — словом, стал выказывать во всем бережливость, доходящую до скаредности. Сначала мы думали:
— Он решил скопить побольше денег. У него, верно, много бедных родственников там, в Пизанелло.
Но вот однажды из Пизанелло в Монтелузу приехал один из этих бедных родственников, родной брат епископа, отец девяти детей. Стоя на коленях и просительно сложив руки, QH молил его преосвященство, как молят святых угодников, оказать ему денежную помощь, чтобы он мог хотя бы заплатить докторам за операцию, в которой срочно нуждалась умирающая жена этого бедолаги. Однако тот даже не захотел дать своему брату денег на обратную дорогу в Пизанелло. Все мы видели этого несчастного и своими ушами слышали, как он рассказывал о своем горе в кафе «Гусиная лапка» сразу же после того, как возвратился из епископского замка; глаза его были полны слез, а голос прерывался от рыданий.
