Макс Фрай - Книга Одиночеств
Замечательную в своем роде историю рассказала рыжая девочка Наташа, дочка школьной уборщицы. Она училась в шестом классе, писала огромными младенческими буквами наскальные надписи в тетрадках, читала даже не по слогам, а по буквам и при всем при том обладала живым умом и ангельским взором.
Вот ее история, почти дословно: очень уж она меня тогда потрясла.
Однажды папка шел со станции и нес мамке чекушку. Сам он выпил еще в магазине, с друзьями, поэтому устал и решил поспать. Лег, поспал, потом встал и пошел домой. Мамка спрашивает: «Где чекушка?» Посмотрели — нет чекушки! Мамка тогда его чуть-чуть прибила, но не больно. Мамка вообще добрая, больно не бьется. Потом спрашивает: «Ты где валялся?» Папка говорит: «Под ёлочкой спал, когда со станции шёл». Они тогда пошли обратно, к станции, искать чекушку. Смотрели под всеми ёлочками — нет чекушки. Пошли они обратно. Мамка поплакала, папку опять прибила, но не очень больно, потому что она вообще добрая. Потом стали опять искать чекушку. Поискали, поискали и нашли! Но не под ёлочкой, а под сосёнкой!
Я, понятно, хлопаю глазами, поспешно стараюсь придумать добрые слова для ребенка, рассказавшего такую историю. И тут Наташа кладет меня на лопатки. Добавляет назидательно:
Вот как важно любить и знать родную природу! Если бы папка знал, чем отличается ёлочка от сосёнки, они бы чекушку сразу нашли! И мамка его бы второй раз не била!
И то верно.
Эта книга посвящается Коле,
который рассказывал мне о своем опыте игры в рулетку.
— Понимаешь, — говорил, — когда у тебя уже нет денег на следующую ставку, последняя ставка уже сделана, и эта пакость уже крутится, крутится, и ничего нельзя изменить, и остановить ничего нельзя, и вообще никак повлиять, — о, это такой кайф, такой адреналин, такой отдых от всего остального!
Блин.
Какой же это отдых?
Я себя все время так чувствую: у меня нет человеческого тела для «следующей ставки». И оно уже крутится. И повлиять на процесс я, конечно, могу примерно в той же мере, что и всякий игрок в казино на вращение колеса.
Думать иначе — сопливые иллюзии, мне так кажется нынче утром.
А от адреналина в организме скапливается какая-то прекрасная хрень, вроде «тяжелой воды». Очень полезная штука, если применять по назначению. И очень вредная, если так хлебать.
Жизнь, тем не менее, фантастически прекрасна. Крутится, зараза сладостная.
Эта книга посвящается Тане,
которая знает, что у меня закончились сны.
Я почти не сплю больше. Уже не пять часов в сутки, а разнесчастных три. В небесной канцелярии урезали мой паек. Конец какого-то небесного квартала, не иначе.
Вероятно поэтому у меня иссякли слова. Зато если я однажды запл[а]чу, этот серно-кислотный дождь сотрет наконец все, на что утомились пялиться близорукие глаза. Видимое внутреннему взору, вероятно, все же останется, но обольщаться по этому поводу не станем.
Иное дело, что я не запл[а]чу. Скорее уж заплач[у], отсчитаю нужное количество бумажек, медяков и кровяных телец, не задерживаясь, пойду дальше, оставив на прилавке ненужную теперь покупку.
Эта книга посвящается Валечке,
которая теперь, думается мне, знает о грибах много больше, чем я.
Нет-нет.
Речь не о галлюциногенных грибах, простите уж.
А о белых, моховиках, подберезовиках, опятах, лисичках, сыроежках, черных груздях-свинухах и прочем подножном корме.
Я лесной человек. С детством мне чертовски повезло: лес начинался в двадцати минутах ходьбы от нашего дома, да и маршрут получался прекрасный — сперва через пустырь, заросший ежевикой, потом через рощу. В роще этой по весне мы собирали щавель. Меня в связи с этим раздирали воистину гамлетовские сомнения. Не было для меня в ту пору еды гаже, чем кислый зеленый борщ с яйцом и сметаной. Но и занятие приятнее, чем поход за щавелем, трудно было сыскать. Приходилось приносить домой добычу, а потом расплачиваться за собственный охотничий азарт.
С грибами было не так.
В ту пору грибы казались мне наилучшей разновидностью еды. Жареные, маринованные, соленые — да какие угодно. Впрочем, если бы мне пришлось выбирать: собирать или есть, колебаться не пришлось бы ни секунды. Понятно, что собирать, и бог с ней, со жратвой. Обойдемся.
Родители подходили к сбору грибов ответственно. В лес, который возле дома, ходили только гулять, для удовольствия. Гулять там, впрочем, мне больше нравилось без них, даже втайне от них: родителям дриады не показывались, и вообще неинтересно.
А за грибами ездили на электричке. Около часа примерно ехали, потом выходили. Лес, конечно, был везде, но там находились какие-то из ряда вон выходящие грибные места. Название станции и даже направления, уж простите, дорогие берлинцы, не помню. Правда.
В первый раз родители взяли меня с собой после очень долгих уговоров. Думали, буду под ногами путаться, мешать, ныть, что «ножки болят» — чего еще ждать от совсем мелкого ребенка пяти лет?
Но все же однажды меня взяли. Был конец осени, грибной сезон уже заканчивался. Они, надо думать, отправились в лес на всякий случай, «закрыть сезон». И решили, что если я все испорчу, это будет не очень обидно.
Стоило нам немного углубиться в лес (минут пятнадцать шли от станции), как мне удалось совершить свой первый грибниковый подвиг. Изъять у мамы руку, свернуть с тропинки, пробраться через какие-то сухие, колючие кусты, оказаться на полянке и истошно завопить: «Грибы!»
Родители ринулись на мой вой. Думаю, не столько за грибами, сколько вызволять из бурелома орущего детеныша. На полянке они обнаружили не только меня, но и полусгнивший древесный ствол, усеянный опятами.
На этом тот наш поход в лес, можно сказать, завершился. То есть, домой мы сразу не отправились, но и дальше уж не пошли. Родители набили опятами две кошелки, перекусили, раздавили на двоих шкалик крепкого напитка, который в нашей семье называли «хальбунхальф» («пол-на-пол», что ли? — не знаю, а что именно было написано на немецкой этикетке, не помню).
Подкрепившись, они принялись набивать опятами пакеты и даже карманы папиной плащ-палатки. Мне было немного обидно, поскольку нож мне не доверили, а рвать грибы руками нельзя, это всем известно. Но как-то удалось взять себя в руки и не канючить. Было ясно, что от моего поведения зависит, станут ли брать меня в лес по грибы.
Сначала, к моему огромному разочарованию, случилась зима, но потом все мне удалось. С тех пор все воскресные дни, с августа по ноябрь, были лучшими днями моей жизни — до семьдесят пятого года, когда лафа кончилась, и нам пришлось уезжать, прочь от грибных мест.
Особенно мне нравилось ходить в лес вдвоем с папой. Во-первых, мы дружили и рассказывали друг другу сказки. Во-вторых, когда мамы не было рядом, он давал мне нож. Мама этого не допускала, боялась, что я порежусь. Меня в ее присутствии, можно сказать, просто использовали, как свинью для поиска трюфелей: дескать, твое дело грибы находить, а наше — собирать.
А просто найти гриб — недостаточно для полного счастья. Его, конечно, нужно срезать своими руками, аккуратно, под корень, но не повредив грибницу.
Эх, да что я вам рассказываю, сами небось не маленькие…
Папа у меня был тот еще охотник и собиратель, словно бы специально созданный природой для этого занятия. И даже внешность имел соответствующую. Когда мы с соседом Борей нашли среди макулатурных завалов школьный учебник истории с изображениями первобытнообщинных неандертальцев, одна из картинок оказалась почти точным портретом моего папы. Даже страшно стало, помню. Пришлось показать картинку папе и спросить: «Ты что, уже тогда жил?»
Папа совсем не обиделся, а очень смеялся. В молодости он был чертовски красив, почти близнец модного в ту пору актера Алейникова, все девки были его (он так сам говорил, и я верю — ему и немногочисленным фотографиям). Так что вполне мог позволить себе на старости лет выглядеть респектабельным неандертальцем, никаких комплексов.
Так вот, об охоте и собирательстве.
Когда был голод на Украине, мой папа, еще маленький совсем мальчишка, сам кормился в лесу да еще и подкармливал большую семью: тетку, дядю, бабушку и нескольких малолетних кузенов с кузинами. Кроме добычи сезонных ягод, грибов, трав и птичьих яиц, круглый год стрелял птиц из рогатки, ловил рыбу — это то, что я помню из его рассказов.
Думаю, он совсем не преувеличивал: такие вещи остаются с человеком на всю жизнь.
Папа и на моей памяти нередко вставал на рассвете, бежал к реке, благо она была неподалеку, сидел там час с удочкой, а перед уходом на службу оставлял на столе несколько свежих рыбин. Когда у нас на балконе снеслась голубка, он сделал из голубиных яиц омлет и с удовольствием его съел. Мимо плодовых деревьев, понятно, не проходил. Даже со службы он обычно возвращался с несколькими шампиньонами в карманах: грибы росли прямо на плацу, пробивались сквозь асфальт. Эти удивительные шампиньоны скапливали в холодильнике, а когда набиралась изрядная кучка, жарили с картошкой. Папа смеялся: «Не давайте ребенку эти грибы, от них упрямства наберется!»
