Евгений Шкловский - Рассказы
Оба не замечают, что устало улыбаются в темноту, каждый – чему-то своему (или общему?). Теперь – до следующего воскресенья, которого они будут ждать, как праздника (ожидание тоже праздник), и оно непременно наступит, с оркестриком или магнитолой, но уже, может быть, с первыми нежными листочками. Они прислушиваются к доносящейся из парка музыке, все глуше и глуше… Ветер относит ее в сторону, но они все равно слышат…
Он долго не засыпает (сердце все-таки побаливает) и потому не выключает радио – музыка, музыка, музыка… Рекламы ночью нет, только изредка встрянет деланно бодрый, как бы немного придушенный, с легкой хрипотцой голос диктора или дикторши, сообщит время и название радиостанции, и снова песни, музыка, песни… Под одну из них он наконец засыпает.
Ему снится, что они танцуют. То есть он танцует с ней (хотя иногда кажется, что это не она, а кто-то еще, какая-то другая женщина, но это мимолетно, мгновенно, потому что ни с кем у него так не получалось).
И еще он чувствует в ночи какую-то звенящую полноту, какую-то тягу из словно приоткрывшегося жерла, дыхание весны и еще чего-то неясного, то ли зов, то ли что. От волнения сон вдруг пропадает, и опять он лежит с открытыми глазами, вслушиваясь в мелодии (то ли по радио, то ли в нем самом), на стене танцуют под порывами ветра, сплетаясь, тени деревьев, и кажется, что времени нет, все по-прежнему молоды и жизни нет конца…
МАТЬ, БЕЛОБРЫСЫЙ И ИЛЛАРИОН
Мать его опять приходила. Приходила и плакала.
Старая, в косынке, старушка старушкой, хотя лет, в общем, не так уж много – чуть больше шестидесяти. Что ж они стареют так быстро? Потом обсуждали: городские женщины так быстро не стареют, иной раз и восьмидесятилетняя – а больше пятидесяти не дашь. Или вообще не дашь. Не старуха – просто пожилая женщина. Дама.
Тут же и впрямь – старуха. Может, типы такие антропологические – разные: городская женщина, деревенская женщина? Все возможно.
Странно: вроде природа, воздух чистый, могли б и получше сохраняться
– так ведь нет!
У каждого есть мать, понятное дело, а эта женщина была старуха, пепельного оттенка лицо, как кора дерева, морщины глубокие, сгорбленная спина – всем ее жалко. И Иллариону, конечно, тоже. От него, собственно, все и зависело, а он не знал, что делать, никто ничего толком не мог подсказать, а он очень переживал и поэтому злился. Надо же было этому кретину, сыну Марьяны (имя женщины), так налакаться и угнать их машину, а потом еще и разбить. Взрослый мужик, под сорок, покататься ему взбрело, понимаешь ли. Ладно, пусть не "Мерседес" – обычная "шестерка", "Жигули", даже не очень новая, но она им верой и правдой служила, Илларион на ней в Москву мотался чуть ли не каждую неделю, и ничего. Не подводила ни разу. А тут всмятку. Ну не так чтоб совсем, однако восстановление тоже немалых денег потребует: весь капот деформирован, крыло полностью менять надо, да и моторная часть тоже требовала ремонта. Руль не удержал спьяну, ну и завалился, урод, в кювет, каково? Так и заснул там.
И что делать? Денег у него нет (небольшого росточку, белобрысый, глазки узенькие, конопушки по всему лицу, бородавка на подбородке), если и заработает, то только на сезонных работах, другого тут ничего и не найдешь, разве только на их заводике, который только-только начал давать продукцию, все эти розетки, вилки… Еще сами без душа жили и спали на раскладушках, пищу на электрической плитке готовили, но линия (немецкая) уже работала, вот-вот начнет приносить что-то, хотя пока свободных денег еще не было, все в производство вкладывали, на себе экономили. Мужикам, однако, зарплату понемногу начали выплачивать, раньше те от праздности (работы нет) только сивуху лакали да чего-нибудь умыкнуть норовили. Рабочие места создали, так что и местечко оживать стало с их появлением. Взяли с
Илларионом недостроенное, уже зараставшее травой здание, готовившееся то ли под свинарник, то ли под что, но, естественно, заброшенное, в божеский вид привели – крыша, стены, деньги появятся
– и внутри сделают, в общем, все должно было наладиться.
Илларион всегда доводил до конца, за что брался. Мало что у самого руки золотые и мозги варят, как надо, но еще и талант организаторский: команду собрать, увлечь перспективой, убедить, что не очередная маниловщина, как часто бывает, – дело-то реальное, действительно нужное, востребовано будет непременно, а значит, и деньги будут.
Конечно, поначалу трудно, казалось даже, не вытянут. Да и народишко местный косо поглядывал – понаехали, понимаешь, барыги хреновы, работу сулят, как же, знаем, тоже не пальцем деланы: все себе, а прочих обмануть-кинуть. Приходилось дежурства ночные устраивать, чтобы не разворовали все, даже и припугнуть, когда чересчур наезжать стали – как так, их поселок, а тут неведомо кто хозяйничает, пришельцы, чужаки.
Хорошо еще, с администрацией и местной милицией сговорились, дальний родственник Иллариона здесь работал, через него, собственно, все и затеялось. Вроде как, значит, не совсем чужаки. Агитация-пропаганда: для местных выгода, работа как-никак, аванс… Поначалу немного, а там, как поднимутся, и побольше. Мужикам-то на самом деле тоже маетно – хочется же чего-то настоящего. Но ведь и поверить надо, что не кинут. Все на Илларионе, ну и свояк его подсоблял – все-таки знал здешних, мог и посоветовать что, и вмешаться…
Илларион на себе много вытягивал, даром, что ли, по гороскопу лошадь. Даже не чтоб нажиться, а просто натура такая. Шебутной. И всегда с нуля. Совершенно запущенные строения брал, которые даже на вид отталкивали, – и доводил. Ресторан, баня, аттракционы в парке культуры… Сам во всем кумекал, в смысле технологии, архитектуры и прочего. Единственно, чего не любил, так это бумажек. Тут он сразу нервничать начинал, дергался и смотрел на часы – потерянное время.
Конечно, и ему деньжата нужны были (а кому нет?) – дом он начал строить под Москвой, по собственному проекту, но главное – чтоб интересно. Начать, запустить, довести до кондиции, увидеть, что все работает, – это, точно, по душе. Это и есть жизнь, а деньги – только средство. Да у него их никогда особенно и не было (семья и прочее).
Людям из собственных заначек (если были) платил – тоже бывало.
И надо ж было этому болвану машину разбить! Ладно бы просто покатался, тогда бы, может, и сошло. (Хорошо еще, впрочем, не сбил никого, с него бы сталось.) А теперь как? Денег у него нет, работы нет, что делать – непонятно. Иллариону в Москву не на чем ездить, а на новую или даже не новую денег нет, может, чуть позже и появятся, а теперь – пусто. И вообще что-то не клеится в последнее время: то ли место не очень удачное выбрали для фабрики, то ли еще что…
Паршивая ситуация.
Илларион злой как черт: что делать? С уродом этим белобрысым что делать? В тюрьму сажать – так мать его жалко. Ходит, канючит: "Вы его на работу возьмите, пусть отработает".
Как же, он и делать-то ничего не умеет, руки-крюки. И станок импортный, дорогущий, пьянь подзаборная, угрохает, допусти его к нему. Или еще что натворит.
Мать – жалко!
Не смотрит Илларион на старуху (не старая ведь женщина, глаза заплаканные, горестные), а у самого в душе кошки скребут. Другой бы на его месте отмахнулся: не мои, мол, проблемы, пусть где хочет, там и достает. Иначе тюряга по нему плачет. Раньше думать надо было… Ему спустить, так за ним еще потянутся. Время такое – нельзя слабость проявить, сразу проблемы. И без того, впрочем…
Мать за Илларионом таскается, жалкая. Урод же вечером подстерег возле фабрики, когда тот откуда-то возвращался, и тоже прикинулся: мол, прости, добрый человек, больше никогда не буду. В первый (как же!) и в последний раз. Не вводи в искушение, могу что-нибудь над собой учинить. А сам руку в кармане держит несколько даже угрожающе: дескать, не простишь – за себя не ручаюсь.
Илларион не из пугливых, всякое повидал, в армии служил, кровь видел. И, предпринимательством занявшись, тоже попадал в переделки.
Случалось, приходилось разруливать. А тут какой-то придурочный – то ли кланяется, то ли стращает. Нет, парень, так дело не пойдет, ты ж еще чего устроишь, если тебе отвод дать. Не получится. Ты не у меня лично машину увел и разбил, а у конторы, от которой твои же земляки кормятся. Ты у них заработанное отнял, не понял, что ли? Так вот, сообрази куриными своими мозгами… И не надо про мать. Ты ее и без нынешнего совсем извел, на ней вон лица нет.
Завернул, одним словом.
Завернуть-то завернул, а как быть – все равно вопрос. К станку приставить – так у них не исправительно-трудовая колония, не до воспитательных экспериментов. Да и сколько ему без зарплаты вкалывать, чтобы должок отработать? Кушать-то все равно надо. К тому же несимпатичен он был Иллариону даже внешне, что-то гнилое в нем.
Неприятное.
Мать же продолжала ходить.
Только Илларион из конторы – она тут как тут. Стоит в платочке, личико сморщенное, руки под грудь, темное на ней все, совсем как богомолка. И сразу к Иллариону: мил-человек, не дай пропасть, погибнет ведь, если его по суду… Как тень, топчется возле конторы с утра до вечера, в окно не выглянуть.
