Владимир Шаров - Будьте как дети
Предыдущие - семнадцатое и восемнадцатое - столетия от Рождества Христова были для энцев периодом грандиозных битв. Они верили, что в трех сражениях с русскими - каждый раз энцы поднимались всем племенем - отстояли свои земли по берегам Лены на десятки дней пути и на запад, и на восток. Об этих войнах - с обеих сторон в них погибло пять человек и тринадцать было ранено - о героях и богатырях, чтобы никто и ничто не было забыто, шаманы сложили гимны и хвалебные песни. Они пелись в юртах у очага, и летом на общем сходе у Ай-Тана, там, где река огибает заточенный, как наконечник копья, каменный мыс.
С тех пор не прошло и полувека. Меньше двух поколений назад они свободно и невозбранно бродили по тундре, перегоняя с пастбища на пастбище тысячные стада оленей. Они владели, были хозяевами огромных, бескрайних пространств, и так считали все окрест. Они знали, как возник этот мир - солнце, луна и земля с ее реками и лесами, болотами и холодным, почти всегда покрытым льдом морем. Им было открыто, кто сотворил их самих и кто населил реки - рыбой, леса - зверем, а по болотам пустил пастись оленей, диких и тех, которых они привадили и приучили.
С верховным Богом - Охоном - могучим и всевластным, мудрым и снисходительным, с Охоном - своим отцом, в доброте сердца отдавшим энцам землю в вечное пользование, их связывало не только родство, вера, но и очень сложные отношения. Было много непонимания, обид, но и бездна любви, бездна прощения и доверия. И вдруг они узнают, что все это не более чем красивая сказка. Никакого Охона нет и никогда не было, и они не избранный его народ, а мелкие и жалкие дикари, слабые, ущербные людишки, будто дети беспомощные перед любым злом. И словно тех же детей, их с необыкновенной легкостью могут убить, а могут из милости или играясь пока оставить жить.
Перегудов понимал, как им тяжело, и, пытаясь заполнить пустоту, спасти энцев от одиночества, перевел для них Бытие, Евангелие от Луки, Десять заповедей и немалое число псалмов и молитв. По воспоминаниям одного из народников, Трапезундова, поначалу речь шла о всем Пятикнижии Моисеевом, а также об откровении Иоанна Богослова, но затем он ужаснулся количеству крови, которая была там пролита, и дальше Бытия не пошел. Перевод был в общем канонический. Правда, в Перегудовской редакции Библии никто, поя овец, не отваливал камень и не рыл колодцев, и вместо пажитей с сочной травой были богатые ягелем болота. Молитва, обращенная к Всевышнему, отгоняла безжалостных волков, ветер сносил тучи гнуса, и олени - не овцы, - пасясь сытно и спокойно, каждую весну приносили богатый приплод.
Хотя Трапезундов всячески подчеркивает роль перегудовской проповеди, известно, что распространение христианства на Севере началось отнюдь не с него. За первую половину девятнадцатого века по этим местам прошло несколько миссионеров, кроме того, казаками и другими пришлыми людьми было похищено около двух тысяч самоедов. С верой, что подобный поступок угоден Господу, их продавали монастырям, а те, окрестив, неволили новообращенных и заставляли на себя работать. Там же, в монастырях, энцам сказали, что на земли, на которых они испокон века пасут своих оленей, на рыбные ловли и охотничьи угодья бабка нынешнего царя Великая Екатерина дала им жалованную грамоту, и не собственная храбрость, а лишь доброта их величеств, внуков доброй царицы, служит бедному народу защитой. В тисках из насилия и милости они совсем потерялись.
Разумеется, все это касалось не одних энцев, и Стассель - дело было еще в Якутске - пару раз говорил при Перегудове, что судьба северных народцев - общий грех империи, и ответить за него когда-нибудь придется. Впрочем, сам себя успокаивал, объясняя, что помочь самоедам ничем нельзя, как бы ни было сейчас плохо, лучше уже не будет. Таковы законы природы, и власть, даже царская, здесь бессильна. Единственное, что она может - подстелить соломки.
Перегудова эта тема в общем не занимала. В стойбищах якутов он бывал не однажды, и на его взгляд, им жилось не хуже, чем деревенским в его родных краях на Среднем Урале, что же до племен, кочевавших со своими оленями дальше на север, о них ничего определенного он сказать не мог, но думал, что большой разницы нет. Наверное, оттого был потрясен жалким положением энцев и в не меньшей степени тем, как быстро разрушалось последнее, что еще уцелело от их уклада.
Года за три до Перегудова в энцское стойбище попал и все лето с ними прожил студент из Петербурга, они знали его лишь по имени - Глеб. Каждый день до конца сентября, когда энцы начали готовиться к перекочевке на зимние пастбища, он, будто пчелка, перебираясь из чума в чум, записывал их легенды и предания, сказки и заговоры, зарисовывал амулеты и орнаменты на одежде. И вот теперь Перегудову казалось, что энцы спиваются и один за другим уходят из жизни не потому, что оказались в незнакомом, чужом мире и не умеют к нему приноровиться, и не потому, что история их народа в этом мире больше не может быть самостоятельной - главное, они просто ни для чего не нужны. Все, что было необходимо помнить, все, что во что бы то ни стало надо было сохранить и передать детям, непонятным образом - буквами - записано и уже не пропадет, останется, даже если на свете не будет ни одного энца.
Лет тридцать спустя Перегудов, уже старик, говорил одному из народников, землевольцу Севостьянову, что энцы, какими он их застал, походили на человека, твердо решившего наложить на себя руки. В них было постоянное ожидание, желание конца, стремление подойти к нему вплотную, а потом и перейти черту. Спокойная, почти ласковая готовность к смерти.
Объясняя, почему они легко приняли из его рук Христову веру, Перегудов, низводя себя, дважды повторил Севостьянову, что все дело в том, что, едва попав к энцам, он убил. Убил в народе, где отродясь никто никого не убивал, где даже олени своими рогами бодаются за самку лишь до первой крови, а потом отступают. Так что с самого начала, если он учил их Христу словами, то они его - своей жизнью, и вправду не противясь злу насилием. Они его собственное христианство возвращали, делали, каким оно должно было быть и было, но потом свернуло. Кровь для энцев значила так много, что, когда он убил их шамана Ионаха, они подчинились ему по какому-то недоумению. Человек, который считал, что имеет право пролить кровь другого человека, казался им сверхъестественным существом, и ни в плохом, ни в хорошем возражать ему они не могли.
Впрочем, тому же Севостьянову он говорил и вещи более традиционные, в частности, что племя с такой страстью приняло Христову веру потому, что поняло, что вне Сына Божия спасения для него нет. Кроме того, ему, Перегудову, удалось тогда искусить, соблазнить энцев возможностью вернуться в историю. Они почувствовали, сразу догадались, что в том, что он им принес, начало новой судьбы, другой их истории, и снова потерять это они вряд ли когда-нибудь согласятся. И добавил, что раньше ликовал, что сумел убедить их не умирать, а теперь боится, что и новая история не принесет энцам ничего хорошего.
Проповедуя веру в Спасителя, Перегудов с первых шагов, а главное, неразрывно с ней, стал объяснять энцам, что они, только что обратившиеся в истинную веру, и есть избранный народ Божий. Убеждать, что им одним дано сохранить веру в истинной полноте и цельности. Окончательно это учение сложилось лишь спустя двадцать лет, сразу после событий середины июня восемьдесят четвертого года. Тогда с юга по Лене на четырех баркасах к энцским становищам приплыла усиленная жандармская команда, численностью около семидесяти человек. Она имела строгий приказ любыми средствами привести энцев к покорности, а также изловить бежавших с каторги и из ссылки государственных преступников и наново водворить их на прежние места отбытия наказания.
Еще когда казаки и жандармы только высаживались на берег, Перегудов не скрыл от энцев, что присланные солдаты опытны и хорошо подготовлены, и стал убеждать старейшин вместе с оленями увести племя в болота, в топи и отсидеться там, пока войска не уплывут обратно. В ответ старики заявили, что оленихи лишь недавно принесли приплод, и если энцы послушаются Перегудова, то не только опозорят себя, но и потеряют весь молодняк. Не была принята во внимание даже резолюция политических. Большинство их считало, что не имеет права ставить на кон жизнь целого народа и склонялось к сдаче. Однако и им энцы твердо заявили, что ни один из тех, кого они приняли, кому дали приют, выдан властям не будет.
Разведка и подготовка к бою длилась около двух суток, причем Перегудов ни в том, ни в другом прямого участия не принимал. Едва солдаты начали разбивать лагерь, он отошел на холм, с которого когда-то взывал к Господу, моля Его пожалеть народ, остановить моровую язву, и снова стал просить о заступничестве. Конечно, он хотел, чтобы энцы с помощью Господа обратили врагов вспять, но куда настойчивее молил Всевышнего, чтобы на этот раз дело обошлось без большой крови. Говорил: “На мне столько безвинно загубленных душ; Господи, прошу тебя об одном - сделай, чтобы число их не выросло. Пусть эти дети, которых я привел к истинной вере, как были незапятнанны смертоубийством, так и останутся. Хватит того, что я неизвестно за что зарезал ножом их шамана Ионаха. Пусть, Господи, то насилие будет в народе последним”.
