Ганс Кирст - Фабрика офицеров
Месяцу во всяком случае было полностью безразлично, что он освещает. Он смотрел на все свысока, как делал это всегда и раньше, не вглядываясь в пары влюбленных и в трупы, в старый город и новые здания фабрики войны.
Люди могли писать о нем стихи, смотреть на него, проклинать его присутствие. Он всходил и заходил, появлялся или скрывался за тучами. Часовой, стоявший у ворот казармы, казался для него пылинкой, старый городок — согнувшимся червячком, а военная школа — пустым орехом.
Но в этой военной школе дышала тысяча людей. Тысяча людей спала и переваривала пищу. Потоки струящейся крови выполняли свою обычную работу. Миллиарды пор пропускали воздух, как фильтрующий слой в противогазе.
Ни одна полоска света не пробивалась сквозь затемненные окна. За закрытыми дверями скапливался сладковатый запах тел и гнилостный дух одеял, матрасов и половых досок. Запахи ночи смешивались и превращались в плотную, тяжелую, затрудняющую дыхание массу, окружающую набитых в тесные помещения спящих людей.
Но не всем был дан сон. Да и не каждый искал его. Некоторым же вообще не было разрешено найти его.
Фенрих, стоявший часовым у ворот, почувствовал холод, усталость и скуку. Ничего другого он не чувствовал. И он сказал про себя: «Проклятое дерьмо!»
Что он при этом имел в виду, он и сам точно не знал. Единственное, что он знал наверняка, было то, что он должен стать офицером! Но почему это должно было быть так, он давно уже не думал.
Он выполнял учебную программу. Караульная служба также была в нее включена в соответствии с учебным планом. Так что все было правильно.
— Ты еще не устала? — спросила Эльфрида Радемахер девушку, сидевшую на своей постели. — Когда мне было столько лет, как тебе теперь, я в это время уже давно спала.
— Ты всего на несколько лет старше меня, — ответила девушка. — Но чем позже, тем, кажется, ты становишься бодрее.
Эльфрида Радемахер посмотрела в зеркальце, стоявшее перед ней, старательно причесала свои волосы. И пока она их расчесывала, внимательно смотрела на сидевшую за ней девушку, которую хорошо было видно в зеркале.
Эта девушка всего несколько дней находилась в казарме — пополнение для первой кухни. Там она выполняла всю черновую работу. И только в дневное время. Так как Ирена Яблонски, так звали девушку, была еще молода — ей было немногим более шестнадцати лет, — это учитывалось в работе.
— Ты собираешься уходить? — спросила девушка.
— У меня еще дела, — сухо ответила Эльфрида.
— Могу себе представить твои дела, — сказала девушка.
— Тебя это не касается, — возразила Эльфрида недовольно. — Лучше ложись спать.
Ирена Яблонски мяукнула и откинулась на свою кровать. Она чувствовала себя взрослой и хотела, чтобы к ней и относились соответственно. Потом она, однако, испугалась этого. Действительно, в последнее время она спала гораздо хуже.
Эльфрида делала вид, что не обращает на девушку никакого внимания. Эта Ирена Яблонски была одной из пяти девушек, с которыми она вместе располагалась в комнате. Маленькое, нежное существо, которое легко сломать, с большими глазами и хорошо развитой грудью. Вполне зрелая, судя по этой груди. Еще дитя, если посмотреть на ее лицо.
— А ты не можешь взять меня с собой? — спросила девушка.
— Нет, — ответила решительно Эльфрида.
— Если ты меня не возьмешь с собой, я просто пойду с другими.
Другие — это были четыре девушки, с которыми они вместе жили в этой комнате: две работали на коммутаторе, одна — в регистратуре и одна — в санчасти. Все они были взрослыми, опытными девушками, ни о чем не задумывающимися, вплоть до безразличия, как это обычно имело место после двух-трех лет казарменной жизни. Они уже спали, но только две из них — в собственных постелях.
— То, что можете вы, — сказала Ирена недовольно, — я тоже могу.
— Нет, ты этого еще не можешь, — ответила Эльфрида. — Для таких вещей ты слишком молода.
Она посмотрела вокруг себя: обстановка в комнате была обычной для всех казарм, но представляла собой нечто промежуточное — не совсем так, как у рядового состава, скорее как у унтер-офицеров и фельдфебелей. Здесь имелись даже ночные столики, положенные только офицерам. Но тем не менее все было стандартным. Однако обычная картина несколько смягчалась скатертями и покрывалами, бумажными цветами и другими украшениями. Присутствия женщин в этой казарме не заметить было нельзя. Они сдались и смирились со всем еще не полностью.
— Послушай-ка, — сказала Эльфрида Ирене Яблонски, — может быть, это и хорошо, что ты не обольщаешь себя никакими надеждами в том определенном вопросе, который, скажем так, ты принимаешь близко к сердцу. Ты еще слишком молода для этого, и мне тебя просто жаль. Я тоже когда-то была такой, как и ты, абсолютно такой же. И я проделала все то, что составляет твое сокровенное желание. Ну и вот, этим ничем заниматься даже не стоило — понимаешь? Все это бессмысленно.
— Но ты ведь продолжаешь этим заниматься — не так ли?
— Да, — ответила Эльфрида открыто. — Ибо наконец-то у меня появилась надежда, что это занятие себя оправдает.
— Разве так не всегда думают?
Эльфрида кивнула. Она отвернулась и подумала: «Если больше нельзя на что-то надеяться, что тогда? Что будет тогда?» И сказала тихо:
— Он не такой, как другие, мне думается.
Капитан Ратсхельм рассматривал то, что не давало ему покоя из чувства долга.
Он подготовился к служебным делам на завтрашний день, написал пространное письмо матери и стал умиротворенно прислушиваться к последним звукам и шумам, предшествующим вечерней поверке: топот босых ног бегущих по коридору, журчание воды в умывальнике и туалете, короткий обмен фразами, несколько шутливых замечаний, громкий смех молодых парней. А потом — шаги дежурного офицера-инструктора, который обходил спальные помещения курсантов, — твердые шаги, легкое позвякивание, когда окованный железом каблук попадал на камень, короткие, отрывистые доклады. И, наконец, вызванная искусственно тишина, которая поэтому казалась какой-то особенно удручающей.
Таков был порядок. Те из курсантов, кто хотел спать, могли отправляться спать, и никто не имел права им мешать — естественно, это касалось их товарищей. Начальство же могло делать это в любое время, не говоря уже о подъемах по тревоге и других специальных мероприятиях. Те же, кто хотел еще поработать, могли не ложиться до двадцати четырех часов. В этом случае они не должны были создавать ни малейшего шума ни при каких обстоятельствах.
Теперь наступил особый час Ратсхельма.
Ибо капитан сделал своим принципом, чтобы курсанты знали, что он готов в любое время проявить о них заботу! По одному ему только известному плану, который он, кстати говоря, считал хорошо продуманным, он и действовал: то он появлялся у курсантов ранним утром, сразу же после подъема, и присутствовал при утреннем туалете и на зарядке, то, как теперь, поздним вечером.
Ратсхельм вышел из комнаты, в которой жил. Он твердо прошагал по коридору своего потока, вышел через входную дверь, проследовал по площадке для построении и главному плацу, свернул за склад с боеприпасами и вышел к бараку, в котором размещалось учебное отделение «X».
Помещение для расквартирования курсантов носило временный характер, поскольку казарма постепенно становилась маленькой для выполнения своих больших задач. Таким образом, были построены дополнительные бараки. И самые молодые из кандидатов в офицеры, собранные в учебном отделении «X», были, естественно, первыми, кто на себе прочувствовал это. Подобные жилые сараи не казались Ратсхельму каким-то несчастьем. Только то, что они находились в стороне от основных помещений, вызывало его озабоченность.
Ибо это требовало повышенного контроля.
Ратсхельм вошел в узкий коридор барака. Полный ожидания, он осмотрелся. Но то, что он увидел, а точнее говоря, не увидел, разочаровало его. Ни в одной из комнат, двери которых были застеклены, свет не горел. Казалось, курсанты действительно уже спали. А это означало, что они не имели ни малейшего желания еще поработать, хотя это им подчеркнуто разрешалось. Ратсхельм подсветил своим карманным фонариком таблички с номерами комнат и вошел в комнату под номером семь.
Располагавшиеся там четверо курсантов уже спали, во всяком случае не было никаких признаков, что это было не так. Один из них даже храпел на своей койке. Другие лежали тихо и неподвижно, как бы сломленные усталостью, почти как мертвые.
И тем не менее в комнате было хорошо прибрано. Ратсхельм определил это тотчас же опытным глазом и порадовался этому. Затем он осветил карманным фонариком кровати. И тут он заметил пару открытых глаз, которые смотрели на него без тени сонливости.
— Ну, Хохбауэр, — сказал Ратсхельм шепотом и подошел ближе, — вы еще не спите.
— Я только что кончил работать, господин капитан, — ответил Хохбауэр также шепотом.
