Светлана Метелева - Чернокнижник (СИ)
— Пока — пятьсот за первую, за эти — по триста.
— Долларов? — на всякий случай уточнил я.
— Предпочитаете в рублях? — он с нескрываемой иронией заглянул мне в глаза.
— Хорошо, согласен, — быстро сказал я.
Он достал из кармана сотенные серовато-зеленые бумажки, отсчитал, протянул мне. Я завернул деньги в пакет, но уходить не стал. Я понимал: это не все — и знал, что сам не должен начинать разговор. Но Климов был опытный игрок, куда хитрее меня — и я услышал:
— Что-то еще спросить?..
Да, манера разговора у него была необычной — он словно постоянно недоговаривал, экономил слова, опускал не просто глаголы и местоимения, а — целые предложения. Я сдался:
— Хотел узнать, что еще можно привезти, кроме «Майн Кампф» тридцать первого года?
Он откинулся на спинку кресла.
— Хороший вопрос. Дам помощника — Сергей Соловьев. Будете отбирать нужное вместе.
Интересное кино. Значит, придется найти способ провести его в библиотеку. С другой стороны, почему нет? Я кивнул. Климов легко поднялся, не прибавив больше ни слова, вышел. Через пару минут появился снова — вместе с сутулым очкариком. Я знал такой тип людей — вечный девственник, серьезно ударенный наукой. Как говорится — с мамой по жизни. Любимец чахлых библиотекарш и научных руководителей. Такие обычно в мельчайших деталях знают строение крыла бабочки, но не разбираются в элементарных жизненных ситуациях; не люди — орнамент жизненных коллизий.
Сутулый посмотрел на меня, поправил очки (разумеется! Любимый жест), потом выжидательно поморгал в сторону Климова. Я сидел в кресле, они стояли. Климов проговорил:
— Знакомьтесь: Сергей — Борис. У Бориса есть доступ в одно крайне интересное место, но навыков поиска нет, надо помочь.
Решив, видимо, что все объяснил, он повернулся уходить. Сутулый вроде как запротестовал:
— Я не совсем понял…
Климов вздохнул — видно, непросто давалось ему общение с помощником; однако объяснил терпеливо, что именно он хотел бы от меня получить: «книги, Сережа, книги — ты должен помочь найти наиболее ценные экземпляры». Очкарик слушал, не перебивая, то и дело поеживаясь (мерз он все время, не согревался даже в сорокаградусную жару, водку не пил, коньяк не пробовал), вновь и вновь дотрагиваясь до своих очков. В конце концов, этот жест стал казаться мне совершенно непристойным. Но указания Климова — таки завершились, мы остались вдвоем. На столике между нами лежала книга Гитлера — не знаю уж, зачем Климов оставил именно ее — две другие он унес. Очкарик присел на край кресла напротив, аккуратно прикоснулся к обложке:
— Это вы принесли?
— Я, я, — прозвучало забавно, почти по-немецки, но он, кажется, не уловил иронии. Жутко хотелось курить, но — деваться некуда, дело есть дело; надо было решить с этим насекомым, когда мы встретимся для следующего рейда. Интересно, — подумалось мне, — а он хорошо понимает, что становится соучастником преступления? Или — ему все равно? Или Климов ему так много платит? Ответ на вопрос я получил быстрей, чем ожидал.
— Антиквариат, — тихо и уважительно протянул он. — И много у вас таких?
— Да полно, — отозвался я. — Есть и покруче…
— Да вы что! — в глазах под очками появился интерес, — а инкунабулы есть? А эльзевиры?
Пришлось прослушать курс молодого библиотекаря. Мне было рассказано о том, что такое инкунабулы, сколько их в мире осталось (около сорока тысяч? Неплохо. Значит, и в моей библиотечке найдется); кто такие были эльзевиры и почему так ценятся их книги (иностранцы… вряд ли сам найду — придется тащить этого оратора с собой); рассказал, какие издания ценятся больше (прижизненные, с автографами — про первые можно выяснить, вторые — посмотреть внимательно, может, увижу закорючку какую). История про монаха, который стал убийцей из-за тяги к уникальным книгам, меня заинтересовала возможной аналогией, но очкарик Сережа явно не тянул даже на книжного маньяка.
Я слушал, не перебивая, терпеливо ждал: когда же о душе? Не ошибся.
— Понимаете, Борис, как бы вам объяснить… Книги — это больше, чем люди. В книгах сокрыта душа истории, религии, математики, всего — душа мира. Старая книга — это таинство по сути своей … Вот вы, например, знаете, как раньше создавались книги? Сначала вырезали литеры, потом их устанавливали в столбцы, набранные страницы ставились на доску; промежутки между строками заполнялись шпонами — это такие металлические пластинки, потом клали железную раму с винтами — она скрепляла набор. Особым валиком накатывали краску, клали лист белой бумаги и оттискивали… А вертельщики! Знаете, кто такие были вертельщики? А переплетчики? Видите ли, Борис, книга, сделанная руками, — это сакральный предмет, — тут он быстро скосил глаза — проверил, понял ли я, что такое «сакральный». Убедился — повторил: — Сакральный! В нее вложил свою душу автор, печатник, переплетчик — и еще люди, которые причастны… А те книги, что были до появления станка? Изумительные тома, которые переписывались вручную, с листами из хлопка, в пергаменте, с рисунками… …
— И какое это отношение имеет к душе?
Очкарик споткнулся на полуслове, вздохнул; завязал с лекцией — и, наконец, спросил, как же мы будем вместе работать.
Договорились, что он приедет посмотреть библиотеку — через два дня, ночью. Он закивал, да, сможет, сможет, конечно! Я видел, что ведет очкарика страсть — его тянуло к старинным томам, как нарка к винту, как иногда тянет к бабе. А мелочи вроде того — чьи книги, откуда, почему ночью и насколько это законно — он лихо обходил с помощью элементарной лазейки: мол, сейчас в России книги находятся в гораздо более печальном положении, чем люди; они страдают, они никому не нужны — поэтому вывоз библиотечных экземпляров и раритетов есть дело благое, хоть и противозаконное. Но все это Сергей Соловьев объяснил мне потом…
А тогда, условившись с ним, я направился к дверям.
У самого входа в магазин сидел мой давешний пес. Ждал. Увидев меня, повел себя культурно: не бросился, не залаял, только посмотрел, наклонив голову, да хвостом вильнул. Мол, — вот он я. Ну, что ж…
— Пойдем со мной, так и быть, — кивнул я ему. — Только на Шарика не рассчитывай. Будешь Жуликом.
Так в октябре тысяча девятьсот девяносто четвертого появился у меня Жулик.
Глава 7. Сходство
Апрель 1995 года.
Чернокнижник. Так теперь называла меня Москва. Прозвище придумал Кинг-Конг: «Ты обрушил черный рынок, Боря. Так что теперь твое имя — в анналах книгопродавческой истории. Чернокнижник — одно слово». Погоняло было звучным. Мне нравилось: Чернокнижник… Что-то таинственное, мощное чудилось мне в этом слове; что-то недоступное другим, мое. От Соловьева узнал о другом «московским чернокнижнике» Якове Брюсе. Колдун и почти Нострадамус, он вроде хранил в Сухаревой башне таинственную книгу Соломона. Единственное, что не устраивало меня в этом Брюсе, что он имел какое-то отношение к Англии и что его называли слугой царя и дьявола. Царям я не служил, а дьяволов, монахов и прочих загнал на антресоли и доставать не собирался.
Это было мое время — полет, гонка, нескончаемая игра, все козыри на руках. Я любил движение. Может, потому, что время от времени приходилось сидеть, но и тогда мысли гуляли на свободе — там, где не предусмотрено ни заборов, ни колючки. А сейчас движуха шла все время. Я понимал свое место: не туз и не король; всего-то — звено в сложной системе. Но, с другой стороны, — первое ее звено, начало, Чернокнижник…
С Соловьевым мы сработались: грузил он неимоверно, но дело знал. Несколько «Газелей» с книгами мы перевезли Кинг-Конгу. Тот брал, довольно потирая руки, платил сразу, хоть и немного. От Климова я узнал, как сводить библиотечные штампы, усовершенствовав его рецепт: синие кружочки с надписью «Библиотека Института Маркса-Энгельса-Ленина», или, если речь шла о совсем старых томах, «Библиотека И.Сталина» — исчезали бесследно. Кинг-Конг усмехался, рассказывал, что теперь мою добычу антиквары называют «Борины книги».
Чтобы не класть все яйца в одну корзину, я свел знакомство с другими такими же крутыми антикварами, готовыми взять мои раритеты и со штампами и без них.
Среди букинистов попадались разные. Коля-диссидент, как и Соловьев, работал помощником, у него была смешная особенность — он все время читал. За разговором, за едой, в магазине, в метро, в такси. Если не было под рукой книги, он читал объявления; однажды пришел ко мне и, усевшись пить кофе, стал читать надписи на банке. Еще один, Егор, продавец «букинистического салона» у Никитских ворот, шпарил наизусть целые страницы, причем отовсюду, из всех книг на свете: мог, например, цитировать кусок Достоевского, потом — какого-нибудь Диккенса, а то мог задвинуть из «Молота ведьм», да еще на языке оригинала. Но обсуждать с ним книги было гиблым делом — он только запоминал; никогда не обдумывал; да-да, так и сказал мне сразу — мол, рассуждать мне неинтересно, все уже написано — так чего ж обсасывать одно и то же?
