Эрик-Эмманюэль Шмитт - Попугаи с площади Ареццо
Со всех сторон его окружали зеркала, и он вгляделся в свое отражение: пожилой мужчина, полноватый, придерживает рукой член. И что? Вот из-за этого типа поднялся такой кавардак? Бред какой-то… Он смотрел на собственный пенис, безвольно повисший у него между пальцами, на его сморщенную кожу с фиолетовым отливом. И вот это разрушило все его будущее? Вот эта дряблая штуковина?.. Отросток, который только казался на что-то годным… Уродливый придаток… Захарий показался себе ничтожеством и прижался лбом к холодному кафелю, чтобы не упасть.
Уже несколько недель он не пользовался своим членом по назначению. Пока Захарий был под стражей, он даже не притрагивался к нему, чтобы не давать повода для обвинений в одержимости сексом, которую ему приписывали. Выйдя из камеры, он тоже не решался ни сам себя удовлетворить, ни обратиться к услугам девушки по вызову. Даже когда он был в туалете, в четырех стенах, ему казалось, что за ним подсматривают или на него наставлены камеры, что вот-вот неизвестно откуда появится женщина-прокурор, ткнет в него осуждающим перстом и воскликнет: «Вот он! Вы только посмотрите, что он делает, этот мерзавец!» Вместо сексуального напряжения на него теперь давил страх. Что касается Розы, она запретила ему к ней приближаться и велела спать в комнате для гостей, в самой дальней и уединенной, чуть ли не на чердаке. Когда он умолял ее простить его, она только отвела глаза. Роза любила его победителем, а кающимся грешником или смертельно раненным он был ей не нужен. В любом случае, с тех пор как между ними встала эта женщина, Диана, — кстати, кто она такая вообще? — Роза и Захарий жили под одной крышей словно чужие: каждый оставался на своем этаже, как будто им полагалось избегать друг друга.
Он услышал, как за дверью кто-то кашлянул. Захарий застегнулся и вышел. Метрдотель сообщил ему, что его спрашивает «одна молодая дама».
Удивленный Захарий спросил, как ее зовут.
— Ее имя вам незнакомо. Но она мне сказала, что вы ее наверняка узнаете.
Захарий попытался прочесть по бесстрастному выражению лица метрдотеля, о чем он думает: небось решил, что это одна из его любовниц. Интересно, так оно и есть?
— Пусть подождет меня в моем бывшем кабинете, Бенуа, я сейчас спущусь.
Хотя метрдотель сохранял невозмутимость, Захарий все же уловил неприметное движение век при упоминании о «моем бывшем кабинете» — деталь, говорившая о его предстоящем отъезде.
Захарий сунул в несессер все оставшиеся вещи и через пять минут спустился на этаж вниз.
При его появлении молодая женщина поднялась, руки у нее были стиснуты на животе, плечи опущены — неловкая поза, словно ей вообще было тяжело находиться в этом здании.
— Мадемуазель?
Она смешалась, склонила голову набок и взглянула на него: у нее было усталое лицо и круги под глазами. Он ее узнал: это была служанка, за которой он спустился в погреб во время того злосчастного приема.
Она поняла, что он ее узнал.
Так они стояли и глядели друг на друга, не двигаясь, каждый пытался свыкнуться с видом другого. Наконец Захарий справился с собой, предложил ей сесть и прошел за письменный стол, крутя в руках мобильник.
Она села, положила сумочку на колени, оставаясь в напряженной, стесненной позе, словно ждала автобуса на неудобной скамейке. В конце концов она решилась и заговорила:
— Я все видела по телевизору.
— И?..
— Я видела ту женщину, которая говорит, что это ее вы… Вначале я не понимала, зачем она это делает, с ней же ничего не случилось — она просто была рядом и все видела, спрятавшись в углу. Сначала я даже поверила, что она вмешивается в это дело, чтобы добиться справедливости. А потом догадалась. Она же артистка, хочет славы, вот и воспользовалась случаем, чтобы о ней заговорили. Теперь она прославилась. Я ее ненавижу.
Она произносила все это монотонно, слабым, бесцветным голоском, и в ее словах не слышалось ни возмущения, ни вообще каких бы то ни было чувств. Можно подумать, что она читала список покупок, а не рассказывала о страшной истории, которая ее потрясла.
Чтобы ее подбодрить, Захарий Бидерман улыбнулся. Она продолжала свой рассказ:
— Я тут подумала. Если хотите, я заявлю в полицию, что это была я.
— Вы хотите это сделать?
— Я сделаю даже лучше. Я расскажу, что она украла мой платок. И главное, что мы с вами, ну, когда мы… это делали, что мы договорились. Что я была согласна.
Эти слова она произнесла, уставившись на свои туфли. Она заставляла себя проговаривать текст, который подготовила заранее. Может, она даже тренировалась, чтобы продержаться до конца этой сцены, которая противоречила всей ее задавленной сущности…
— Зачем вам это?
Она подняла голову и продолжала смотреть мимо него:
— Ради денег, конечно.
Он покачал головой:
— Все принадлежит моей жене. У меня денег не так уж много.
— В любом случае больше, чем у меня.
Тут она немного ожила. Нищета, голод в конце месяца, пустые шкафы, жалкое жилье — все это не было абстракцией. В ее голосе зазвучала искренняя боль.
Захарий пробормотал:
— Сколько?
Она сглотнула слюну и решилась на этот раз взглянуть ему прямо в глаза:
— Миллион евро.
Он кивнул. «Миллион евро? Ну столько еще наберется…» Он окинул ее взглядом. Интересно, кто за этим стоит — жених или брат, который посоветовал ей прийти сюда и заставлял ее репетировать эту сцену? Или она пришла по собственной инициативе?
Да не важно. Она дает ему возможность одержать верх над врагом, над этой Петрой фон Танненбаум, выставить ее обманщицей, которой она, собственно, и является. Если эта девчонка докажет, что изнасилования не было, он выйдет из этого судилища с высоко поднятой головой, будет восстановлен в правах.
Это вполне стоит миллиона евро.
Что у него останется потом? Денег ни копейки. Своего положения — поста европейского комиссара по антимонопольной политике и мужа Розы — ему уже никогда не вернуть. Не говоря уж о притязаниях на пост премьер-министра… Он теперь политический труп.
— Нет, я отказываюсь, — объявил он.
Она подскочила. Потом, кусая губы, ссутулилась и пробормотала:
— Если хотите, я могу взять меньше.
— Миллион евро или даже меньше — я не стану платить.
— Но…
— Это мое последнее слово.
Она замотала головой из стороны в сторону, словно ее мучил нервный тик:
— Мое предложение вам чем-то не нравится?
— Это не имеет значения.
— Как? Как же не имеет значения?
