Джеймс Олдридж. - Дипломат
– Мы говорили о том, что произошло в их деревне. – Мак-Грегор передал свой разговор с парикмахером, пока тот доставал бритву из шкафчика, где, кроме бритв, лежали ножницы, гребенки, щипцы для удаления зубов, железки для прижигания ранок и прибор для обрезания. Парикмахер направил бритву о широкий ремень и, подойдя к Эссексу, отклонил его голову, собираясь приступить к бритью.
– Он же не намылил мне лицо, – сказал Эссекс, отталкивая парикмахера.
– Здесь этого не делают, – сказал Мак-Грегор. – Можешь брить, – обратился он к парикмахеру.
– Он хочет брить меня без мыла?
– Ничего, ничего, – сказал Мак-Грегор.
– Он же меня всего изрежет!
– Не изрежет, вот увидите.
Эссекс неохотно покорился и позволил недоумевающему парикмахеру приступить к делу. Тщательно натягивая пальцами кожу, парикмахер побрил Эссекса без мыла, только изредка окуная бритву в сосуд с водой.
– Беда в том, – сказал Эссекс, когда Мак-Грегор кончил рассказывать, – что все эти истории сильно преувеличены. Иранцы так всё преувеличивают, что уж ничему не веришь.
– Что же тут преувеличено? – спросил Мак-Грегор.
– Да этот вздор об отрезанных носах и губах.
– Это все правда, – сказал Мак-Грегор. – Можете не сомневаться.
– Просто не верится, что человек может дойти до такого зверства! – сказала Кэтрин.
– Так вы же сами видели, что творил губернатор.
– Есть все-таки разница… – начал Эссекс.
– Никакой, – резко прервал его Мак-Грегор. – Все они одинаковы. Не понимаю, почему из Тавриза не послали сюда войска.
– Вы за насилие, Мак-Грегор? – холодно спросил Эссекс.
– Если это необходимо.
– Всегда прискорбно слышать, когда англичанин отстаивает насилие, – меланхолически сказал Эссекс.
– Здесь, в Иране, англичане не гнушаются насилием, – возразил Мак-Грегор. – Они, не задумываясь, применяют его.
– Вот он опять читает нам мораль, – пожаловался Эссекс, обращаясь к Кэтрин. Но Кэтрин явно не хотела ввязываться в спор и даже сердилась на обоих за то, что они его затеяли. Эссекс решил, что на Кэтрин действует напряженная атмосфера, которая чувствовалась вокруг них. Он не ожидал этого, совсем на нее не похоже. Побаиваясь острого язычка Кэтрин, Эссекс отказался от попыток втянуть ее в разговор и, закрыв от удовольствия глаза, отдался в искусные руки парикмахера. – Отлично работает этот цырюльник, – сказал он, – просто не чувствуешь, как тебя бреют. Что это он напевает про себя?
– Я не слушал, – ответил Мак-Грегор.
– Он доволен? – спросил парикмахер.
– Да.
– Вы говорили о том, как я брею?
– Нет. Мы говорили о Хаджиабаде.
– Вы видели сеида, который на днях приехал сюда?
– Видели. Какое это религиозное празднество он устраивает?
– Он очень хитрый. Он объявил, что надо устраивать праздник тазии не только потому, что наступил траурный месяц мухаррам, а потому, что все слишком увлекаются политикой и пора правоверным шиитам вспомнить свою религию. Ведь мы, иранцы, очень любим политику. Вот, например, ты мне совсем чужой, а я с тобой уже говорю о политике, о религии. Мы все так. Этот сеид хочет повлиять на нас своим праздником. Мы не видели здесь тазии много лет, и он думает, что мы все сбежимся смотреть. Он собирает здесь свою партию, религиозную партию. За этим он и приехал сюда. И чтобы разжечь ненависть шиитов к курдам-суннитам. Если между нашей деревней и кочующими курдами возникнет вражда, курды поднимутся по всей границе, и начнется драка.
– Вряд ли здешние жители хотят драки с курдами.
– Нет. Но мало кто понимает, что может случиться во время тазии.
– Ты думаешь, сеид добьется своего?
Парикмахер покачал головой, сосредоточенно выскребывая верхнюю губу Эссекса. – Мы бедны, неопрятны, невежественны, но мы не дураки. Нравится нам платить большие налоги и зарабатывать гроши? Нравится мне платить много денег за эту жалкую дыру? Полюбим мы этого сеида за то, что он подручный Малул-хана? Мы боимся что-нибудь сделать, но мы, повторяю, не дураки.
Кончив брить Эссекса, парикмахер стал массировать ему лицо – сначала крепко, потом чуть касаясь пальцами, и в заключение вытер его сухим полотенцем.
– Замечательно! – воскликнул Эссекс, вставая и потягиваясь. – Скажите ему, Мак-Грегор, что еще никогда в жизни меня так хорошо не брили.
– Он, конечно, будет в восторге, – заметила Кэтрин.
Мак-Грегор занял место Эссекса, и парикмахер первым долгом спросил, где это он так исцарапался. Мак-Грегор ответил, что это случилось, когда сломалась машина, и попросил побрить ему шею, подбородок и всюду, где нет ранок. Откинувшись на спинку стула, он прислушивался к тому, что Эссекс и Кэтрин говорили о сеиде и Малул-хане. Эссекс только посмеивался, и Мак-Грегор чувствовал угрызения совести, словно он сам был виноват в том, что Эссекс ничего не понимает. Может быть, он недостаточно ясно передал парикмахера? Но вот Кэтрин поняла же, что представляет собой Малул-хан. Да и как не понять этого? Мак-Грегор подумал, что он все чаще и чаще задает себе этот вопрос, и пришел к выводу, что, видимо, у Эссекса в мозгу имеется некая плотная стена, которую не прошибешь ни доводами разума, ни объяснениями, ни очевидными фактами. Здесь нужны были какие-то другие средства, но Мак-Грегор не мог придумать, какие. Кэтрин лучше него знала, чем можно взять Эссекса. Ну, так пусть Кэтрин его и просвещает, тем более что сама она просвещается с поразительной быстротой. Мак-Грегор чуть не уснул, пока парикмахер прикладывал к его лицу горячие полотенца и осторожно брил расцарапанные щеки.
Парикмахер решительно отказался от платы, заявив, что было бы неучтиво с его стороны принять деньги от посетителей, с которыми он обсуждал вопросы религии и политики. Мак-Грегор стал настаивать, но парикмахер так громко запротестовал, что разбудил клиента с обложенной капустными листьями бородой. Мак-Грегор положил деньги на стул, и все трое вышли из цырюльни на грязную улицу, а хозяин кричал им вслед слова благодарности, пока они не скрылись из виду.
Они тут же отправились к барышнику, жившему около мечети. У барышника была очень темная кожа, бритый череп и длинная борода. Он сидел на скамье у глинобитной стены своего загона перед жаровней, в которой тлели угли. Он был похож на татарина, и Мак-Грегор сказал ему об этом. В ответ тот улыбнулся беззубым ртом и объяснил Мак-Гperopy, что он не татарин. Нет, нет. Он иранец, родом из Исфахана, в детстве был похищен и угнан в рабство в Бухару. Один барышник выкупил его и привез обратно на родину. Теперь он сам барышничает. Он повел их через загороженный доской проход в загон, где было около полутора десятка лошадей, и крикнул своим босоногим помощникам, чтобы они пригнали четырех из них. Первым показали рослого серого коня с худыми ногами и торчащими ребрами.
