Мартин Эмис - Лондонские поля
Я напал на нее из засады и похитил. Я был непоколебим и безжалостен. Как могла она мне сопротивляться? Бёртон Элс не совладал бы с этим лучше. Сам Кванго расплакался бы от гордости.
Нападение это было четко рассчитано. Все обстоятельства играли мне на руку. В назначенный день я с самым серьезным выражением лица совершил перелет из Ла-Гуардии в Логан. Затем погрузился в шестиместный самолетик до Кейпа — как беспечен был он с точки зрения аэродинамики, как подбрасывали его восходящие потоки над пустынными водами, в которых не проплывало ни единого корабля! Прищурившись, я оглянулся: Бостон лежал в сумерках, а за ним пламенело солнце — этакий небесный квартал красных фонарей. Приземлялись мы исключительно нежно, как и старый стратоплан с пропеллерами, который садился рядом — похожий на дородную, но тонконогую женщину, приподнявшую юбку, чтобы коснуться пальцами ног влажного гудрона. И — побежать дальше.
Шоссейку перекрывали потоки песка. Я взял напрокат джип и тряско помчался через разжиревший Провинстаун, а потом и дальше, минуя вывеску, на которой значилось «Кейп-Код-Лайт», пока не въехал прямо в лес. Множество раз приходилось мне выбираться наружу, чтобы избавиться от обузы странных растений, от хватки безымянных лоз, удрученных собственным безобразием, когтистых зарослей шиповника, прутьев с выпирающими суставами, и все время оказывался я в густом облаке мошкары. Потом, наконец, показался лагерь, откинутая сетка от насекомых — и Мисси Хартер, сидящая на фортепианном табурете и обеими руками стискивающая чашку с кофе.
Она живо напомнила мне, как это случалось каждый год, о своем отце, которого она так любила, которого так любил я, — о Дэне Хартере в стариковских его джинсах, с «Джим Бимом» и Томом Пейном[89] под рукою. Она показалась мне самим совершенством.
Я расплакался. Я плеснул ей в кофе бурбона. Сказал ей, что тоже умираю, и опустился перед ней на колени.
Как могла она устоять?
Накануне вечером, когда я вошел к Николь, она улыбнулась мне своей самой восторженной и искренней улыбкой.
— Я приняла решение. Боже, теперь мне все ясно. Я отменяю все это дело.
— Что-что?
— Уеду куда-нибудь. Может быть, с Марком. Очень просто. План Б. Буду жить дальше.
— Что такое ты говоришь?
Она мелодично рассмеялась.
— Ну и видок у тебя! Да ладно, не беспокойся. Это все болтовня. Я просто тебя дразню. План А остается в силе. Так что не тревожься. Я просто дурачусь. Просто играю у тебя на нервах.
Прошлый наш вечер был в каком-то смысле последним. Мы оба это чувствовали. Мир проникал решительно во все. Квартире, в которой мы говорили, обиталищу Николь, вскоре предстояло измениться, оказаться опороченной — так же, как и квартире Кита, как и дому Гая. Ни одно из этих мест не останется таким, как прежде.
— Мне будет недоставать наших бесед, — сказал я.
— Я тебя еще кое-чем дразнила. Из всех моих последних обманов этот был самым трудным. С технической точки зрения. Я имею в виду, тяжело было выглядеть правдивой. Притвориться девственницей по сравнению с этим — так, пустячок. Это насчет Марка Эспри.
— Да?
— Его творчество. Его сочинения.
— И что же?..
— Это дерьмо, — сказала она.
— …Мое сердце воспаряет, словно сокол.
Во что она была одета? Не припомню. Никакой особой экипировки, никакой маскировки под невинность или порочность. Просто одежда. Кроме того, она не прибегла к услугам косметики; не была ни пьяной, ни обезумевшей. Была она самой собой, что бы это ни означало, — собой, увядающей, но сияющей, как поношенный бархат, дошедшей до края, ароматной, нервной, утонченной.
— Что ты чувствуешь ко мне? — спросила она. — Только честно.
— Честно? — я поднялся на ноги. — Ты, детка, просто дурной сон. Я все еще думаю, что проснусь, — здесь я слабо щелкнул пальцами, — и ты исчезнешь. Ты — кошмар.
Она встала и подошла ко мне. То, как она склонила голову, тотчас заставило меня произнести:
— Я не смогу.
— Ты, конечно, знаешь, что это должно произойти.
— С тобой же наверняка такое бывало. Когда мужчина не может.
— Только если так и было задумано. Это просто: заставь себя обо всем забыть. Не волнуйся, я все устрою. Все сделаю сама. Даже и не пытайся думать о любви. Думай — думай о другом.
Позже она сказала:
— Жаль, если ты сердишься на меня. Или на себя.
— Я не сержусь.
— Ты, наверно, никогда не делал этого прежде.
— Да, я действительно полагал, что такого в моей жизни никогда не случится.
— Ты и дальше сможешь себя удивлять. Как говорит Кит, ничто не кончается, пока…
— Пока последний дротик не попадет в цель.
— Так или иначе, — сказала она, — этому больше не бывать.
— Так или иначе, — сказал я, — я тебе очень признателен. Это подготовило меня к смерти.
— На это я и надеялась.
— А с Марком, каково оно было?..
— Все, теперь замолчи…
Мы снова оделись и вышли прогуляться, бродя по посыпаемым моросью переулкам, по темным кварталам изощренно страдающего города. Мы мертвы. Поразительно, что нам удается это сделать. Еще поразительнее, что мы этого хотим. Взявшись за руки, взяв друга под руки, мы бредем сквозь совокупный бред и горе, по лону Лондонских Полей. Мы мертвы. У неба над нами какой-то розовый оттенок, коварная противоположность здоровью, нечто дурное, нечто надменное. Как будто мы можем лишь различать сквозь завесу сценического дыма то ли морзянку, то ли стенографические каракули Бога: звезды собраны в треугольники и говорят: потому и поэтому, поэтому и потому. Мы — мертвы.
Глава 20. Нервничаю!
Хотя лично для Кита будущее рисовалось в радужном свете, он испытывал постоянные неприятности — так же, как все прочие кидалы и им подобные, — в связи со своими «компенсациями».
Его офицер по надзору, миссис Авенз, держала его в ежовых рукавицах. Все больше рискуя, он пропустил последние семь встреч с нею; восьмую же, назначенную на день после его исторической победы в «Маркизе Идендерри», с громким храпом проспал. Теперь, если бы он оставался беспечен, ему пришлось бы ожидать вызова в суд, что означало бы по меньшей мере угрозу окончательного приговора к тюремному заключению. На следующий день Кит позвонил миссис А. по своему мобильнику из машины и проглотил немало дерьма, отвечая на каждую порцию самым любезным образом, самым сладким голосом, на какой только был способен. За некое вознаграждение Джон Дарк, грязнотца неопределенного рода, тоже мог бы поручиться за порядочность Кита. Она дала ему последний шанс, и этим шансом, только представьте себе, оказалось утро того дня, когда должен был состояться финал «Душерских Лучников-Чемпионов». И это бесило Кита, как бесило его физическое уродство, потому что это было частью тех невзгод, которые грозили вот-вот свести его в могилу: все эти теснящиеся очереди, эта послеполуденная офисная затхлость, это никогда не ослабевающее давление трудностей, составленных из символов и знаков.
