Меша Селимович - Избранное
Во имя своей веры он добросовестно ловил людей.
Особенно ополчился он на меня и Махмуда.
Авдага не пропускал дня, чтоб не заглянуть к Махмуду в лабаз: придет, молчит, смотрит, задает вопросы — всегда одни и те же. Махмуд на себя стал не похож, пожелтел, исхудал, под глазами мешки, взгляд безумный, руки дрожат, ноги болят, от поноса никак не избавится, поминутно выбегает во двор, прерывая Авдагу на полуслове, а потом понуро возвращается, покорно садится перед сердаром и ждет продолжения пытки. Он решил, что это его судьба, наказание за грехи, хоть искупление тяжело сверх меры.
Но некоторые грехи придется искупать и Авдаге. Если он убивает сейчас Махмуда своими подозрениями, которые тот отвергает, то те же самые подозрения убьют и его, поскольку он не может найти доказательств.
Похоже, он забросил все дела, позабыв о всех прочих злоумышленниках, и настоящим мошенникам благодаря побегу Рамиза жилось как никогда вольготно. Его занимал один Махмуд. И еще я. Или нам только казалось, что он вцепился лишь в нас, потому что нам от него совсем не стало житья. Без устали кружил он одним и тем же путем, разговаривал с одними и теми же людьми, задавал одни и те же вопросы, уповая на то, что вдруг ему улыбнется счастье, звезды окажутся в благоприятном расположении, и бог нашлет прозрение на кого-нибудь из нас, и он ухватится наконец за нужную ниточку, потянув за которую распутает весь клубок. Ему нужны были неопровержимые улики.
Он обходил крепость, разговаривал с бывшим комендантом, со Скакавацами, потом с Махмудом и со мной.
Со мной он говорил не каждый раз. Придет в кофейню, сядет напротив, всегда один, всегда молчаливый, всегда погруженный в себя, и неотрывно смотрит, словно пытается отыскать во мне то, что ему так необходимо. Или я вдруг чувствовал его у себя за спиной; ночью ли, днем ли, как безответно влюбленный, тенью ходил он за мной. Иной раз я останавливался и ждал его, предпочитая пусть и мучительный, но прямой разговор, чем это преследование на расстоянии, когда я, словно тяжелый груз, волочил его за собой. Однако он тоже останавливался, невозмутимо ждал, когда я тронусь, и опять плелся за мной. Дальше моих ворот он не шел, некоторое время я слышал его шаги перед домом, после чего он наконец удалялся.
Иногда он приходил помолчать, иногда поговорить. Но ни единого слова, не имеющего связи с побегом, он не произносил. Я уже смирился с тем, что он следит за мной, проверяет меня, но привыкнуть к одним и тем же его словам, одним и тем же вопросам, одному и тому же выражению лица я никак не мог. Это ненормальность, рассуждал я, он маньяк, безумец, который ни о чем другом не в состоянии думать, даже во сне. И меня во сне преследовал его тяжелый печальный взгляд. Возможно, именно таким способом он доводит жертву до изнурения, но в поединке со мной это не дает ему преимущества, потому что я всегда начеку, хоть это и нелегко.
Я выходил из дома в разное время, шел разными улицами, но скрыться от него не мог. Он вынюхивал меня везде, словно я оставлял за собой запах, встречал меня на каком-нибудь углу или неожиданно выходил из каких-нибудь ворот, как из засады, и хмуро спрашивал:
— Для чего ты ходил к Омеру Скакавацу? О чем вы говорили?
Мой ответ так же постоянен, как и его вопрос, и он не сердился. Он поднимал на меня взгляд, точно удивлялся упрямству, заставляющему меня отвечать одно и то же, или опускал глаза, точно ему было стыдно за мое вранье. И, не попрощавшись, уходил.
Я стал для него потребностью, он для меня — привычкой, и мне было не по себе, если я не видел его целый день. Куда пропала моя тень? Не выдумал ли он чего-нибудь новенького? Упорство маньяка к добру не приводит, но я привык к нему, да и повторение одних и тех же слов и поступков, не имевших пока никаких последствий, в какой-то мере успокаивало. Между нами сложились отношения определенной терпимости: ни я, ни он не испытывали друг к другу ненависти. Правду сказать, порой я впадал в состояние невыносимой тревоги оттого, что он не спускает с меня свое недреманное око, в желудке полыхало пламя, сердце замирало от мрачных предчувствий.
В глазах у меня все пошло кругом, когда он однажды объявил, что ему все известно обо мне и Скакавацах.
Кто мог ему сказать?
Я ответил, что первый раз все это слышу и могу только удивляться способности некоторых людей выдумывать небылицы, но тут же с ужасом подумал: еще немного, и я выдам себя с головой — страхом, словом, сказанным невпопад, внезапным приступом бессилия и усталости, которые, видно, всегда овладевают человеком, чувствующим свое поражение. Однако это был лишь обратный ход памяти, заново пережитый страх. От резкой перемены привычного течения вещей у меня перехватило дыхание. Но сдаваться я не собирался и быстро взял себя в руки.
Что же ему все-таки известно?
Довольно долго он держал меня в тревожном неведении, а потом, встретив однажды на улице, велел идти за ним. По базару мы шли молча, не проронив ни слова — он не хотел, я не смел. Молчание его пугало, и в то же время я боялся выдать себя, поинтересовавшись, куда он меня ведет и зачем, или начав какой-нибудь пустячный разговор. Его новый шаг внушал мне беспокойство, за ним таилась неизвестная мне цель.
Холод сжимал сердце при мысли, что он ведет меня в крепость, и я облегченно вздохнул, когда мы вошли в его канцелярию.
Я бывал здесь и раньше, комната как нельзя лучше выражала характер ее хозяина — все здесь угнетало, внушало страх, но сейчас она показалась мне еще более холодной и суровой.
Он сел напротив меня и долго смотрел на свои сцепленные пальцы. Потом, без всяких околичностей, по-прежнему не глядя на меня, сказал, что ему все известно и что он не понимает, почему я не хочу признаться. Я соучастник преступления, он, разумеется, отдаст меня под суд, но зато он сохранил бы ко мне уважение за честность и искренность. (Я подумал про себя, что я предпочту обойтись без его уважения, но и без суда тоже.)
Когда я спросил, что это за преступление, о котором мне ничего не известно, он укоризненно покачал головой и рассказал мне всю историю побега Рамиза с начала до конца.
Ноги у меня подкосились, нутро свела судорога, совсем как у Махмуда.
Сказал он следующее.
Осман Вук, сам по себе или с ведома Шехаги, скорее с ведома Шехаги, чем сам по себе, придумал способ освободить Рамиза. Он не знает, зачем им это понадобилось — то ли они одних мыслей с Рамизом, то ли хотели насолить властям,— это неважно, его это не касается. Они наняли — за большие деньги, конечно,— старого Омера и трех его сыновей, чтоб те выкрали Рамиза. Махмуда послали к коменданту крепости с деньгами, чтоб тот впустил Скакавацев в крепость. Скакавацы спокойно вошли в открытые ворота, избили караульных и, вскочив на коней, умчали Рамиза неизвестно куда. Пока неизвестно, потому что Рамиз рано или поздно сам себя обнаружит, он сложа руки сидеть не будет. Вскоре после этого младший сын Омера напился в трактире Зайко и давай бахвалиться, что он и еще кое-кто знают, кто выкрал Рамиза. Носильщик Муйо Душица не помнит точно, кого парень поминал, но, когда его спросили, не Османа ли Вука, сказал, что, может, и его. Зайко дал знать Осману, а Осман послал меня к старому Скакавацу с жалобой на сына. Братья тут же на коней, помчались за Авдией и привезли его домой. Что там между ними произошло, сказать трудно, ясно только, что они убили его — на дженазе мы все были.
Не веря своим ушам, слушал я подлинную историю побега Рамиза. Лишь кое-где чувствовались незначительные бреши, но все действующие лица были расставлены по своим местам.
Вот что составилось у него в голове, когда он сложил воедино все раздробленные детали.
— Так? — спросил он почти весело.
— Не знаю,— ответил я, с трудом преодолевая шум в голове.— Могу сказать только о себе: не так! Сто раз тебе говорил, что ничего про это не знаю.
— И сто раз врал.
— Понимаешь, Авдага, мое дело сторона, но история твоя выглядит чересчур сомнительной. Носильщик точно не помнит, никто ничего толком не знает, ни одного свидетеля нет, а ты представляешь дело так, словно все видел своими глазами.
— Я двадцать лет на этой службе и хорошо изучил людей, знаю, кто на что способен.
— Слушай, Авдага,— разозлился я,— раз тебе все известно, чего ты не идешь в суд?
Он высоко поднял свои густые брови и помрачнел.
— Все мне известно, а сделать с вами пока ничего не могу. Нет неопровержимых улик. Скакавацев не разговоришь, молчат, Муйо Душица не помнит. У Махмуда отнимается язык, как только я помяну тюремщика. Ты скрываешь, да и кадий сейчас не хочет трогать Шехагу, надеется еще, что тот не выгонит его из Сараева. Но нельзя же злодеяние оставить безнаказанным?
— А ты знаешь, что совершил Рамиз?
— Я знаю, что он говорил против властей и был арестован. Остальное не мое дело. И знаю, кто вызволил его из крепости. Это преступление. А если преступления не наказывать, мир пойдет прахом. Против вас я ничего не имею, а вот против того, что вы совершили, имею. Улики я найду. И уж тогда пощады от меня не жди. Ты же мне не хочешь помочь! А я мог бы сказать кадию, что ты ничего не знал и был лишь слепым орудием в руках преступников. Теперь не скажу.
