М.К.Кантор - Учебник рисования, том. 1
Гриша прохаживался по гостиной и всякий раз, проходя мимо Клавдии, задевал ее руку своей. Посмотреть на нее он не решался.
- Садитесь рядом со мной, Гриша, - сказала графиня, и Гузкин сел на маленький стульчик подле нее. Они чокнулись шампанским и поглядели друг другу в глаза.
- Ступайте, - сказала графиня, - знакомьтесь и разговаривайте. Этот вечер специально для вас.
Гости осмотрели последние приобретения четы Портебалей, вынесенные на середину гостиной: картину русского авангарда («Г-н Гузкин удостоверил ее подлинность!») и скульптуру американского гения Карла Андре: одинаковые серые чугунные квадратики, разложенные по полу. Гости стали полукругом подле чугунных квадратиков. В чем же секрет этого произведения? - недоумевал Гузкин. Неведомо. Гузкин поднял один из квадратиков - может быть, что-то есть под квадратиком? Нет, ничего туда не положили - пусто. Он вернул тяжелый квадратик на место. Постоял, посмотрел. Загадочный какой мессидж. Но что-то это послание людям несомненно значит. Гость за его спиной заметил вполголоса: чем дольше я гляжу на эту вещь, тем больше я ее понимаю. Да, сказал Гриша, безусловно, - и повернулся. Перед ним стояла короткая полная женщина с фиолетовыми волосами и без шеи совершенно.
- Вы и есть Гузкин, - сказала женщина и протянула руку с короткими пальцами. Гриша поглядел в ее тяжелые коричневые глаза и подумал, что на него смотрит сама судьба.
- Вы Сара Малатеста.
- Вот мы и нашли друг друга.
IX
Вечером того же дня Гриша описывал своим друзьям эту встречу.
- Сара зовет к себе, - сказал он Ефиму.
- Живет, полагаю, у парка Монсо, - сказал Ефим Шухман; парижскую жизнь Шухман знал.
- Сара договорилась о моей встрече с директором Центра Помпиду.
- Гриша, это верный путь.
- Да, - сказал Жиль Бердяефф, - я рад за вас, Гриша. Поинтересуйтесь, кстати, у своих знакомых: может быть, им нужен редкий гарнитур карельской березы. Мне прислал Плещеев из Лондона. Уникальные предметы.
- Я обязательно спрошу. Уверен, что смогу Сару заинтересовать.
- Я потому останавливаюсь на этом вопросе, - мягко, но настойчиво сказал Бердяефф (как и его знаменитый дед, он не успокаивался, пока не обсуждал один и тот же предмет по нескольку раз), - что увлечение технодизайном сейчас уже неактуально. Люди обеспеченные должны понимать, что подлинный комфорт дают только натуральные предметы. Теплые тона карельской березы обеспечивают именно тот уровень покоя, который необходим состоятельному человеку.
X
- Ты пахнешь этой женщиной, - кричала ему вечером Барбара, - у тебя руки пахнут этой женщиной! - слова «эта женщина» она произносила так же, как Ефим Шухман произносил слова «эта страна», говоря о России, - ты был у этой женщины, я знаю, знаю! - и слезы стояли у Барбары в глазах.
Гриша слушал ее и не понимал, которую из двух женщин она имеет в виду.
- У тебя ее рыжий волос на рубашке!
- Ах, она про Клавдию, - подумал Гриша и сказал вслух: - Клянусь тебе, я иду завтра не к ней. - Это была совершенная правда: он шел в Центр Помпиду, а оттуда в парк Монсо.
- Подумай, вспомни, - Барбара плакала и говорила вещи, о которых, она сама знала это, впоследствии будет жалеть, - вспомни! Это мой папа привез нас в Париж! Это я ишачу за нашу квартиру! Ты ведь так хотел жить в Марэ!
- Как это некрасиво, - сказал Гриша Гузкин, - как вульгарно. Изволь: если тебе так удобнее, я готов платить за эту квартиру, пожалуйста.
Он отвернулся от Барбары, потом вспомнил, что ему есть что добавить, и добавил:
- Твоему отцу я весьма обязан. Однако прими во внимание: я несколько раз делал ему дорогие подарки. Да-да, именно подарки - например, я подарил ему набросок к своей картине «Утро пионерки». И эскиз картины с пионерской линейкой - я тоже подарил. Нет, я не считаю того, что дарю. Уж если я подарил, - то я сделал это от чистого сердца. Просто я хочу обратить твое внимание на то, что это вещи чрезвычайно ценные. Пройдет совсем немного времени - и твой отец сможет их выгодно продать.
- Зачем ты так, - плакала Барбара, - ты же знаешь, папа никогда не станет продавать твои подарки. Он так тебя ценит.
- Почем я знаю, что будет завтра, - сказал Гриша. Он действительно не знал, что будет, - может быть, завтра твоему папе захочется обратить эти вещи в деньги. Мы все взрослые люди, - сказал он значительно, - и понимаем, что искусство стоит больших денег. Я приглашен в Центр Помпиду, - прибавил он, - думаю, эти люди разбираются в искусстве.
- Я так рада, я так рада, Гриша, - сквозь слезы говорила Барбара, - ты всем своим творчеством это заслужил. Кто же, если не ты?
- Да, - сдержанно сказал Гриша, - думаю, что заслужил эту выставочную площадку. Уверен, Франция поймет меня. В конце концов, мой мессидж - крик человека из застенка - должен быть близок французам, которые еще помнят немецкую оккупацию. Всего пятьдесят лет назад боши топтали Париж. Всего пятьдесят лет миновало с тех пор, как ваши танки лязгали по Елисейским полям! Именно так, - жестко сказал Гузкин, а слезы двумя нескончаемыми потоками лились из глаз Барбары, - именно так. Полагаю, что судьба еврея доступнее для понимания французам, нежели немцам - тому народу, который оккупировал Францию и жег евреев в печах. Именно так, госпожа фон Майзель…
- Но ведь мы же, но я же, но папа, - волнение и слезы мешали Барбаре фон Майзель говорить.
- Я не обвиняю лично тебя. Зачем? Но есть историческая вина народа. И, в конце концов, рано или поздно, но каждому приходится осознать свою ответственность. За все - слышите, госпожа фон Майзель, за все! - придется заплатить.
XI
Оставив Барбару в смятении, Гриша вышел прочь. Он не хлопнул дверью, как поступил бы российский обыватель в схожей ситуации, но аккуратно прикрыл ее, и дверной замок деликатно щелкнул, не заглушая надрывного плача Барбары. Гриша постоял на площадке, прислушиваясь. Вернуться? Сказать нечто утешительное? Два-три ободряющих слова были бы, пожалуй, уместны. Или не стоит? Гриша колебался, застегивая пальто и поправляя шарф - парижский ветер чреват простудой. Разумеется, было немного жаль Барбару, однако Гриша знал, что прав. Есть вещи, которые должны быть произнесены вслух, молчать нельзя. Все, что было сказано, было сказано твердо и правильно - и эта твердость и правильность в главном сделали его собственную, довольно щекотливую, ситуацию вовсе пустячной. Да, порой приходится говорить резко, подумал Гриша, когда речь идет о принципиальных вещах, о гражданской позиции, например, или о чем-нибудь этаком. Не приватные истории, не альковные тайны - нет, вопросы гражданской совести, историческая истина заставляют повысить голос. Подумаешь, дамские проблемы, - идут ли они в сравнение с оккупацией Парижа, с петеновским коллаборационизмом? Клавдия, Сара разве это имеет значение?
С верхней террасы центра Помпиду, храма нового искусства, утром следующего дня Гриша Гузкин цепким взглядом оглядел Париж. Вот она, столица просвещенной Европы, куда стремились мыслящие люди всех времен, лежит перед ним в серебристо-сером кружеве мансард, в молочном мареве. Это тебе не Дюссельдорф, где он добился уже признания, да и не Берлин, где он первоначально думал поселиться. Этот город будет посерьезнее. Рассказывают, что он не любит пришельцев, что он жесток к чужим. И правильно - а как иначе отберешь сильнейшего? Культурный естественный отбор - что может быть логичнее в современной цивилизации. Пусть те, кто не сумел с этим городом договориться, покупают билет на поезд и едут прочь. Только не он, он-то сумеет настоять на своем. Париж лежал у ног Гузкина, и с высоты храма новых искусств смотрел Гриша Гузкин на европейскую цивилизацию.
Да, это еще не Нью-Йорк, известно, что истинная Мекка сегодня - это Нью-Йорк. Ну что ж, придет и черед Нью-Йорка. Важно начать. Он оставил позади себя Россию и Германию, он оставит позади себя и Париж. Он сумеет взойти по лестнице на самый верх ее, оставит потомкам свое имя. И будут - обязательно будут! - ценители прекрасного спустя века будут глядеть на его опусы с пионерами и пионерками с тем же трепетом, что глядят нынче на полотна с арлекинами кисти Пикассо. Мелькнула было у Гузкина мысль, что, пожалуй, его вещи несколько уступают иным вещам Пикассо. Так, кое в каких мелочах, но все же уступают. Например, не получается у него нарисовать руки, да и лица не очень получаются. Впрочем, он тут же отмел эту мысль как недостойную своего дара: просто его видение иное, и не требует оно такого рисования, как у Пикассо. По-другому он, Гриша Гузкин, смотрит на мир, вот и манера у него иная. Теперь ведь в искусстве важно найти свой уникальный почерк и всегда повторять его, чтобы тебя по этому почерку узнавали как неповторимую личность - а подражать чужой манере совсем не нужно. Один человек умеет рисовать руки - стало быть, это требуется для его мессиджа, его узнают по этой детали. А вот другому требуется совсем другое, чтобы его узнавали. Он, Гриша, уже нашел свой путь - и вот мир принял его мессидж, его самовыражение. И мир узнает его, отличает среди прочих: вот светятся серебристым светом парижские окна, и люди за стеклами ждут его высказывания - что-то скажет им сегодня Гриша Гузкин? Что-то он заготовил в качестве самовыражения? Они надеются, что слова Гриши будут тверды и правильны, и он защитит их от новых бед - например, не даст новым варварам оккупировать Париж. Эта или другая важная миссия - он достоин любой. Если упорно идти к намеченной цели, то обязательно дойдешь.