Александр Терехов - Каменный мост
Бывший нарком, жизнелюбивый толстяк, всегда боялся скучной старости, и теперь предстояло чем-то заполнить последние: перечитывать Пушкина, лечить затемнения в легких, отдыхать в любимом Кемери, Барвихе и Соснах (пока служил в Америке, дача отошла к Хрущеву); бридж по вечерам, а каждое утро, как обязанный, вставал и шел в Ленинскую библиотеку – выкладывал по кирпичикам словарь синонимов – где начатки этой крепости, демонстрации, как разными словами говорится приблизительно одно и то же? – встречался с такими же окаменелостями, обмылками, везунчиками в кремлевской столовой на Воздвиженке – многие молодые увидели и запомнили Литвинова там, молодым он пошло показался одиноким и отверженным – каким он казался самому себе? Максим Максимович пробовал писать мемуары (а зарекался: «я не сумасшедший, чтобы писать»), вечером писал – утром рвал, так и не двинувшись дальше побега из Лукояновской каторжной тюрьмы, и певица свободной любви Коллонтай утешала: «Вам нечего писать мемуары, вы уже вписаны в славные главы истории», но ему что-то хотелось, в семьдесят пять лет он пожаловался: мне некому диктовать – лучезарный Эрос, воспетый Коллонтай, не оставил рядом верных женщин и преданных детей – один, как и тысячи русских железных, маршалов, познавших ненужную и жестокую жизнь «после» использования, после славы под гнетом домоуправлений и первичных парторганизаций, жизнь рядовых – один. Коллонтай подбадривала, как могла: «Разве мальчиком вы могли думать, что станете исторической фигурой мирового значения», проявляя слабое, бездетное представление о русских мальчиках, и записывала за ним: «Пришел на чашку чая. Он сильно обеспокоен положением в Германии и Корее. Меньше его мысли были заняты Израилем и Югославией» – вот что заботило пенсионера, и только жена, Айви Вальтеровна, англичанка, спросила (такая подступила пора): ты не жалеешь? Ну, про свой СэСэСэР – не жалеешь? Что вот так все? Максим Максимович ответил: знаешь, как бывает… Ты влюбляешься в молодую, прекрасную девушку и живешь с ней. Но приходит время… И она становится злобной старухой. А деваться некуда. Я слабо верю в точность запоминания и передачи вышеприведенных «вопрос—ответ», а если и правда – постарела не девушка, постарел он, земля не изменилась. Хотя англичанке, как мы установили, было что безжалостно ответить про то… почему… прекрасные девушки… Хотя и он бы нашелся… А потом она…
За два года до смерти Максим Максимович, как и положено боярину, верному псу, прощально написал императору на издевательски крохотном бланке депутата ВС: обращаюсь к вам в этом посмертном письме с последней просьбой… Считаясь с приближением естественного конца жизни… Не оставьте в беде жену и детей… Он попросил назначить Айви Вальтеровне персональную пенсию и сохранить семье квартиру, «у детей недостаточно средств к существованию». И закончил тем, что: «Умирать буду со спокойной совестью в сознании, что сделал для коммунизма и дорогой родины все, что мог, в меру своих сил, знаний и разумений и что не по своей вине не сделал больше» – последнее слово Литвинов пытался оставить за собой.
«С последним приветом и пожеланиями Вам здоровья и долголетия», – никакого лизания стоп и слюней. И подпись – большим, беглым росчерком.
И слег умирать видный деятель, ненавидевший открытые двери, от третьего инфаркта в Кремлевку – веселый, молчаливый человек, в лучшие свои дни макавший с легкой, хмыкающей усмешкой молодой лучок в сметану, походивший на добродушного семьянина; на радиоприемник, чтобы все время видеть, поставил вырезанную из старого журнала фотокарточку императора – заведующего вечной памятью, теперь годилась только правда. Желтый блокнот с анекдотами можно выбрасывать.
Жене (вот тут появляется супруга, надо же проводить) он говорил: мне снятся похороны на Красной площади… (уже закрыв глаза)… я вижу карту мира (это, наверное, для газетных статей)… я вижу свою страну без тюрем (а это придумали через десять лет, пропитания ради)… И открыв глаза (кому я это говорю? с кем я остался?): «Англичанка. Иди домой!» И жил еще на кислороде и морфии, всегда дежурили две медсестры, и в новогодний вечер начал задыхаться, медсестра схватилась за шприц, но «мама» перехватила ее руку: «Что это даст?»
«Несколько дней жизни».
«…Это не стоит того».
Так решила Айви Вальтеровна Лоу.
Кто-то расслышал, как Литвинов выдохнул: скорей бы…
Англичанка вернулась домой в новогоднюю ночь и объявила: It's all over. Он им не достался.
Да, к сожалению, в эту минуту она выразилась именно так.
На следующий день люди из «архивной службы» обыскали квартиру (найденную в письменном столе пачку долларов семья успела без счета спустить в мусоропровод, чтобы посмертно не обвинили в работе на израильскую спецслужбу «Джойнт» – это входило в обычай). Забираем мебель или будете выкупать? Нашли завещание: заключите мир с Австрией, помиритесь с Югославией и снимите оккупацию Восточной Германии. Дочь написала императору: они, дети, «оперились», «способны к самостоятельной жизни», нам ничего не надо, напрасно там папа, как они краем уха… что-то просил. Хоронили скромно, хотя множество людей (а кто-то припоминает – почти никого, охрана не пускала, плачущую Петрову вспомнили все) – чиновник в мидовском зале читал стиснутым голосом некролог из «Правды», кто-то запомнил «суконные речи», незнакомая женщина взяла Таню Литвинову за локоть и прошептала: «История разберется», на улице открыли гроб проститься, и снежок полетел на серый костюм Максима Максимовича, на лицо и – остался.
Денег со сберкнижки хватило на год, изданное житие назвали «Сталинский знаменосец мира».
Айви Вальтеровна как-то сразу от всего отстранилась, «впала в полную сдержанность», призналась дочери: знаешь, я первый раз столкнулась со смертью – счастливая женщина! – сыну велела переехать в комнату отца – пусть комната останется живой – и не нуждалась в сочувствии – Р-овы принесли соболезнования: Айви Вальтеровна, мы… Да, а я вот тут пасьянс села… Позвольте вам выразить… Да-да-да… Так – пиковый король… Трефовый… Ее долго не выпускали в Англию, но выпустили. Когда подступила смерть, написала дочери: ты нужна мне – и все время писала, писала (дочь ставила перед ней пишмашинку), читала, когда уже не могла писать, чтение – словно ее дыхание, и последние слова: ink. Ink. Чернила.
В бумагах Айви Вальтеровны, называемой в свое время «мадам Литвинов», любительницы хлеба, размоченного в теплом молоке, нашли конверт с английской надписью «относительно тела», содержащий подробные указания, какому медицинскому центру должен достаться труп. Указаний захоронить прах с мужем в стране Россия конверт не содержал.
