Джон Фаулз - Дэниел Мартин
На следующий день я всё рассказал Нэнси, и мы решили, что это скорее всего Билл Хэннакотт. Нэнси сказала — он трус, в школе у них все об этом знают; но он вовсе не выглядел трусом в тот единственный раз, что мы с ним виделись. С того дня дорога домой стала для меня истинным мучением. Меня каждый раз словно сквозь строй прогоняли, и страх не оставлял меня ни на минуту. Я не столько страшился камней, сколько встречи с ним на дороге, с глазу на глаз, и драки… и того, что всё это означало — он знает о нас с Нэнси. Это пугало нас обоих: ведь он мог выследить нас в прошлое воскресенье. Как все деревенские мальчишки, он умел подкрадываться незамеченным. Работало и моё воображение… бояться следовало не только камней и кулачного боя, но и пули. Ведь у него было ружьё, он с ним охотился на голубей и кроликов. Мысленно я уже представлял себе собственный надгробный камень рядом с могилой матери. К тому же выбранное им для засады место лишало нас с Нэнси возможности встречаться у старых печей.
Но миновали среда и четверг, а меня всё ещё не убили выстрелом в спину, не измолотили кулаками в прах: я приободрился. В субботу миссис Рид с утра уехала в деревню, и когда под вечер я собирался домой, её ещё не было. Мэри и Луиза работали в поле, дом был пуст, если не считать старого мистера Рида и его сына, беседовавших в комнате наверху. Мы с Нэнси прокрались в амбар, в дальний тёмный угол, где в старом стойле хранилось сено, которое давали коровам во время дойки — коровник стоял совсем рядом с амбаром. Мы целовались; обнявшись, шептались о Билле и о том, какую он затеял игру, какой он отвратительный, как она могла хоть что-то в нём увидеть… Она отвернулась, и я притянул её снова к себе — спиной, руки мои ласкали её грудь под одеждой: только что нами открытая новая поза оказалась очень приятной. Может быть, всё дело было в темноте. С нашего первого воскресенья меня преследовала мысль о том, что же Билл сделал такого, что так потрясло Нэнси. Теперь я спросил её об этом. Она не скажет. Не может. Но вдруг, тихо-тихо, зашептала. Как-то вечером. Он хотел вынуть «это», чтобы она сжала «это» рукой. У меня от потрясения язык прилип к гортани: Билл решился произнести то, о чём я мог только мечтать… и она мне об этом рассказала, поделилась со мной этой тайной.
— Что ты ему ответила?
— Ничего я ему не ответила. Заехала ему по дурацкой грязной роже, — сказала она. — Нахал паршивый.
— А вот так, как мне, ты ему позволяла?
Она отрицательно тряхнула волосами у самого моего лица.
— Спорю, позволяла.
— Только тебе. Потому как тебе я верю.
Я чуть сильнее сжал её груди.
— А с этим я ничего поделать не могу.
Она поёрзала в моих объятиях и заговорила по-деревенски:
— Глянь-ка ты, опять он плохо ведёт!
— Не хуже, чем ты.
— Нет, хуже.
— Нет, не хуже.
— Ты хочешь того же, что и Билл.
— Вот и нет.
— Все вы одинаковые.
— Я только хочу всю тебя потрогать.
— Так нельзя же. Видишь, какой ты.
— Так я же только сказал.
— Слова — такой же грех, как дела.
— А это ты ведь позволяешь?
— А это совсем другое.
Одна моя рука обнимала её голый живот, другая лежала на груди.
— Только потрогать.
— Ты так всегда говоришь.
— А тебе было хорошо в воскресенье?
— Может — да, а может — нет.
— А так ты всегда говоришь.
— А нечего нахальные вопросы задавать.
Помолчали.
— Жалко, мы ещё не взрослые.
— А ты бы на мне женился?
— А ты бы вышла за меня?
— Может, и вышла бы.
— А я бы научился как следует на ферме управляться.
— Вот ещё! Очень мне надо за фермера выходить. С меня и так хватает. — Она пнула ногой сено, на котором мы стояли. — Не жизнь — гадство одно.
— Обещай, что выйдешь за меня, а, Нэнси?
— Зачем это?
— Мне хочется, чтоб ты пообещала.
— Почему это?
— Потому что ты вечно дразнишь меня. Я никогда не знаю, ты в самом деле или…
— Да я и не дразню тебя вовсе.
— Значит, обещаешь?
Её волосы снова пощекотали ему лицо: она кивнула. Потом вдруг повернулась к нему, и они поцеловались: она не дразнила, она отдавала ему свою нежность.
— О, Дэнни, я люблю тебя. Я так тебя люблю. — И чуть погодя: — А как ты думаешь, может, я порочная?
— Почему порочная?
— Потому как дразню тебя… Потому как…
— Потому как — что?
— Мне нравится, когда ты меня трогаешь, а ещё…
— А ещё — что?
Она уткнулась ему в плечо, шептала еле слышно:
— Я бы даже сделала, как Билл хотел. С тобой. Если бы ты по правде… Если бы ты потом меня ещё больше бы полюбил. Если б пообещал.
— А ты бы позволила мне тебя всю потрогать?
Он почувствовал, как она кивнула, не отрывая головы от его плеча.
— Обещаешь?
Кивок.
— Завтра. Там, наверху?
И опять она кивнула у его плеча.
Послышался шум трактора, с холма спускались Мэри и Луиза. Торопливый поцелуй, и испытующий взгляд фиалково-синих глаз из-под ресниц, и вот она уже бежит к выходу из амбара, потом вдоль его стены — в дом. Он понимал — они вели себя глупо, ведь его рабочее время давно кончилось. Велосипед его стоял у ворот, у всех на виду, там, где он всегда его ставил. Близняшки въехали во двор на тракторе. Будь всё как всегда, он бы остановился и поговорил с ними, но сейчас он лишь махнул им приветственно рукой — мол, тороплюсь, и пошёл к велосипеду. Это могло показаться им необычным; но лучше уж так, чем лгать о том, почему он всё ещё здесь.
И вот он катит по усыпанному щебнем проезду до просёлка, пересекает сухое ложе ручья, который зовётся Торнкум-Лит, и трубу, в которую этот ручей заключён. Вверх по холму, мимо печей, слишком счастливый и взволнованный, чтобы хоть на миг задуматься о Билле, об опасности, поджидающей на пути… ни Билла, ни опасности — ничего. На полпути к деревне он встречает миссис Рид в их старом «райли» и слезает с велосипеда, чтобы дать ей дорогу. Он ожидает, что она остановится и отдаст ему заработанные деньги — ведь сегодня суббота; но она, видимо, забыла: помахала ему рукой и проехала мимо, внимательно следя за дорогой. Наверное, тревожится, что запоздала к дойке. Едет из гостей или с собрания Союза матерей, поэтому такая вся разодетая.
Ничто не предвещало беды. Тётя Милли, как всегда, с наивным любопытством расспрашивала, как прошёл день, отвечать ей было легче лёгкого. Отец готовился к проповеди в своём кабинете; к ужину меня ждали любимые блюда — яичница с ветчиной и печёный картофель. Я поднялся к себе, улёгся на кровать и стал вспоминать Нэнси, её грудь, её глаза, её тело, которого ещё не познал до конца, думал о том, как мы поженимся, будем жить в Торнкуме и… внизу раздался звук гонга. И даже за ужином — ни предчувствия, ни намёка: всё те же надоевшие разговоры ни о чём. Отец был молчалив и задумчив, но это — вещь совершенно обычная для вечера перед проповедью.
