Валерий Залотуха - Свечка. Том 2
Она отпрянула, и рука ослабла.
Она уже не держала тебя, скорей держалась за тебя.
Это был успех, несомненный успех, и нужно было его развить, нужно было оттолкнуть ее от себя, словом оттолкнуть, и ты оттолкнул, заговорив с победной улыбкой:
– Вам, быть может, интересно, о чем я там с Достоевским беседовал, что ему докладывал? Вот о том и беседовал, то и докладывал… Вы ведь знаете, что у него тоже история с девочкой была, от которой он до самой смерти не отмылся, и не отмоется уже… Так что я, так сказать, советовался, как мне дальше…
– Вы так и будете в дверях стоять? – в динамиках автобуса прозвучал хмурый голос водителя. – Или туда, или сюда…
А у тебя вдруг родилась мысль, отличная мысль, призванная поставить в этом разговоре самую последнюю точку.
– Сейчас! – крикнул ты водителю, подняв руку, которую она уже не держала. – Поговорка про иголку в стоге сена, конечно, подходящая моменту, но я еще более подходящую вам сейчас скажу: дыма без огня не бывает. Понятно? Понятно, Галина Глебовна? Вам все теперь понятно?
Ты видел, как бежит к автобусу Толик.
Но он не успевал, да ты и его уже не боялся.
Галина потерянно взглянула на тебя, ступила назад на землю и, повернувшись, быстро пошла прочь.
Толик остановился рядом с ней и, размахивая руками, по своему обыкновению закричал.
Она махнула рукой и пошла к дому.
А ты сел на последнее, повернутое назад сиденье и, глядя на убегающую дорогу, довольный собой, улыбнулся победной мужской улыбкой.
Х. В бегах. В гостях у чёрта
Дом свободной прессы (сокращенно – ДСП) находился в самом центре, внутри Бульварного кольца в километре-двух от Кремля. Строился он еще в советские времена – не для свободной прессы, разумеется, а для какого-то требующего к себе уважения государственного учреждения с неудобочитаемой аббревиатурой, в череде бестолковых горбачевских реформ строился долго и был сдан в эксплуатацию в августе девяносто первого. Когда власть в одночасье сменилась, важное государственное учреждение исчезло вместе с государством, которое его учреждало, а дом остался, хотя язык не поворачивается назвать это надгробно-торжественное и одновременно агрессивно-презрительное эпохи позднего гниения советской власти строение (не знаю, как иначе сказать) одним из самых простых, прекрасных и значительных слов в русском языке – дом. Тем более что рядом и вокруг стояли не дома даже, а до́мы – именно так почтительно и любовно их когда-то называли – построенные в прошлом и позапрошлом веке, легкие, светлые, артистичные, аристократичные. Бледно-голубые и бледно-розовые, с изящной ковкой балконов и мягкими изгибами окон, с задорным изломом крыш, с атлантами у подъездов и кариатидами у водостоков – трудно представить, чего стоило им не замечать своего наглого соседа-уродца, а ведь не замечали: артистизм и аристократизм – близнецы-братья, разница заключается лишь в том, что первый себя беспрерывно выражает, а второй постоянно сдерживает.
Сейчас в том здании, в котором развернутся события для нашего героя неожиданные и крайне неприятные, но в логике его поступков закономерные, находится, пребывает, заседает (опять не знаю, как сказать!) государственный орган исключительной важности – сегодня туда не только войти, но и подойти страшно, потому что еще на подходе, на гранитных надгробиях черных ступеней стоят автоматчики в бронежилетах с голубыми погонами и такого же цвета околышами на форменных фуражках, а тогда – тогда запросто…
Ты вошел в его раскрытые настежь стеклянные двери легко и беспрепятственно, удивляясь, как людно и суетно здесь, несмотря на поздний час – было уже около одиннадцати.
Шумные веселые работники выносили в открытые двери большие, но, видимо, не очень тяжелые черные ящики – это ты про себя отметил, потому что когда ящики тяжелые, наши работники сердятся, матерятся и перекуривают через каждые три шага, здесь же они были довольны жизнью, дружелюбны и даже, повторюсь, веселы. На полу просторного фойе лежали в гирляндах сотни синих, белых и красных воздушных шаров, еще недавно изображавших цвета российского триколора, а под потолком, приклеившись к нему своим резиновым темечком, застыли в беспорядке их собратья, которым по каким-то причинам удалось от общей связки оторваться. Иногда шарики лопались, извещая об этом мир прощальным хлопком, впрочем, грусти это не вызывало: шарик и шарик, к тому же где-то играла музыка, легкомысленная и громкая.
Судя по всему, неведомый миру праздник уже закончился, но те, кто имел к нему отношение, не хотели с этим соглашаться.
Пахло шампанским, пронзительно и прощально пахло шампанским.
– Вы к кому, уважаемый? – обратился к тебе вальяжно перекособочившийся у турникета крупный, мощный от своего мужского возраста и образа жизни охранник с большой круглой рожей и сильно свернутым кем-то когда-то набок носом. Он был одет, как, видимо, кому-то представляется, одевались нью-йоркские полицейские во времена великой депрессии и сухого закона: черные со стрелками брюки и заправленная в них черная рубашка с карманами на груди, черная же фуражка-восьмиклинка с кокардой и лакированным козырьком – ни дать ни взять «Однажды в Америке», но при этом на груди, рукаве и, как потом выяснилось, спине было выведено золотом старинной русской вязью: «Охранное агентство ООО “Санта-Русь-V”». Запад и Восток, великая Америка и жаждущая быть великой Россия слились в болезненном экстазе на разомлевшем от безделья теле кривоносого, чье непроявленное сознание ни в малейшей степени не занимала проблема геополитического противостояния и взаимопроникновения культур – одень его завтра в китайский камзол или арабскую хламиду, он так же будет стоять в расслабленной позе и с той же насмешливо-презрительной расположенностью будет обращаться к вам с тем же вопросом: «Вы к кому, уважаемый?»
Под броневым листом его живота на широком брючном поясе крепились разнообразные охранные причиндалы, призванные не так охранять, как устрашать, я бы даже сказал, озадачивать: какие-то футлярчики, пистончики, наручники, которые с первого взгляда ты определил, как игрушечные, не игрушечная резиновая дубинка и, наконец, самое главное, в открытой кобуре висел кольт со стволом длинным, как та дубинка, и таким же толстым – невозможно было представить, чем, какими зарядами должно стрелять оружие такого немыслимого калибра, по зрелому размышлению годное лишь для забивания в стену крупных гвоздей да еще, пожалуй, для колки грецких орехов.
– Я к Кульману, – с готовностью ответил ты.
– А кто это? – неожиданно спросил кривоносый, задумчиво глядя на Большой атеистический словарь в твоей руке.
