Анатолий Иванов - Тени исчезают в полдень
Женщина все продолжала стоять возле кровати белым столбом.
— Чего ждешь-то?
Она осторожно приподняла угол одеяла, неслышно легла на краешек кровати и затихла. Несколько минут оба лежали не шевелясь. Устину даже начало казаться, что все это ему, вероятно, приснилось, померещилось.
— Зачем ты пришла? Ведь боишься?
— Чего мне бояться? Богу это угодно...
Неожиданно Устину почудилось, что и этот голос он когда-то где-то слышал.
— Это не ты сейчас на стол подавала нам?
— Нет.
— Черт возьми! Да уж не Зинка ли ты Никулина?! — вскричал Устин, сорвался с кровати, пошел к выключателю.
Женщина догадалась, что он хочет делать, тоже вскочила и, легкая, горячая, повисла на плече Устина.
— Ради Бога, ради Бога... А-а-а-й!
И, словно обваренная электрическим светом, отскочила к стене, присела там на корточки, сжалась, уткнула лицо в самый угол.
— Потушите... Ради Бога, потушите! — со стоном просила она, и худые плечики ее вздрагивали при каждом слове.
Устин Морозов смотрел на нее без всякой жалости, даже со злорадной усмешкой. Затем вернулся к кровати, но не лег, а сел на перину.
— Чего уж теперь тушить? То-то, думаю, голос знакомый...
Зина встрепенулась, вздрогнула и начала приподниматься. Она раскинула руки в стороны и, скользя спиной по стене, выпрямилась, вытянулась в струнку и замерла, как на распятии.
— Здравствуй, значит, Зинаида...
Зина молчала. Вскинув голову с тяжелыми, отливающими при электрическом свете золотом волосами, она остекленевшими глазами смотрела на Устина и в то же время куда-то мимо. Все в ней было живым — и эти золотистые волосы, пылающие огнем щеки, влажные, горячие губы... И только глаза, тусклые, холодные, были безжизненны. Устин тоже молчал.
— Дайте мне... одежду, — тихо попросила Зина. И только теперь Устин заметил, что топчет ногами ее платье.
— Стыдно, что ли, в конце концов стало? — спросил он.
— Чего стыдиться? Я греха не делаю, — не шевеля губами, ответила Зина. — Потому что говорится в Евангелии от Иоанна: «Всякий рожденный от Бога не делает греха...»
— Вон как! Мудр этот ваш пророк или как его там... Ну а ты... узнала, кто я?
Зина помолчала и ответила, все так же глядя куда-то мимо Устина:
— Зачем мне узнавать? Мне сказано было — несчастный брат наш, утешения жаждущий... зовет.
— И ты пришла меня утешить?
— Утешение в Христовой вере обрести лишь можно... — как-то неопределенно ответила Зина.
— Значит, я неверующий, по-твоему, раз... утешения твоего не принял? Чего молчишь? А может, принять?
Зина медленно опустила руки и вместо ответа попросила еще раз, еще тише, чем прежде:
— Дайте мне одежду.
Морозов кинул ей платье. Она поймала его на лету, прижала к животу и тихонько стала передвигаться вдоль стены. Устин с удивлением наблюдал за ней. Добравшись до выключателя, она потушила свет, торопливо оделась. Устин думал, что она уйдет, но девушка стояла и стояла у стены.
— Чего ж ты? Уходи.
— Нельзя мне.
— Почему?
Зина не ответила.
— Деми... Отца Дорофея, что ли, или брата — как по-вашему — боишься ослушаться?
Зина и на это только тяжело вздохнула.
Морозову вдруг очень подозрительными показались слова Зинки об утешении. Он даже наморщил лоб в темноте, силясь вспомнить их. Ага: «Несчастный брат наш, утешения жаждущий...» Жаждущий! Вот оно что! И дальше: «Утешение в Христовой вере обрести лишь можно...» А только что до этого Демид: «Неверие... губит людей...» Та-ак... А я-то, дурень, а я-то, дурень, ломаю башку: зачем-де Пистимея привезла меня сюда?.. А тут вон что... Утешение в вере! Без веры утешения нет, значит! Нет!!"
И Устин сорвался с кровати, схватил Зинку за горло, затряс.
— Зачем он тебя послал ко мне?! Что он учил тебя говорить мне, а? Что он велел внушить мне? Где я могу найти утешение?.. В чем я могу... Как я могу...
— Отпустите!.. Отпустите-е... — взмолилась девушка. — Иди, говорит, и утешай. Это, говорит, не грех, ежели с молитвой.
— Врешь, врешь!
— Ей-богу... Задыхаюсь ведь я. Дядя Усти... Дя...
Девушка сделалась тяжелой. Сквозь мутный угар все-таки пробилось, шибануло в голову Морозову: «И задушу ведь, как там... в Усть-Каменке... когда вера эта была...»
Чуть опомнившись, он разжал руки. Зина мешком свалилась ему под ноги. И в ту же секунду вспыхнул ослепительный электрический свет.
Возле выключателя стоял Демид, снова весь в белом, точно привидение. В руках у него был старинный медный подсвечник.
— Что это у вас тут? — строго спросил он и зловеще уставился в Морозова. — На весь дом крик подняли, спать не даете...
Устин стоял в одних подштанниках, как-то странно полусогнувшись, точно хотел броситься не то на Демида, не то на Зину. Спина его прогибалась и выпрямлялась, отчего казалось, что дышит он именно спиной. Зина лежала на полу, у его ног.
Потом Зина пошевелилась, поползла к Демиду, охватила его ноги:
— Я была покорной воле Божьей... Я...
— Пошла прочь! — пошевелил ногой Демид. — Разберемся.
Зина с трудом поднялась и, пошатываясь, вышла.
— Ну! — угрожающе сказал Демид.
Устин стоял все в той же позе. Затем стал выпрямляться. Демид прошел в угол, к столу, и сел на стул.
— Так чего ж ты молчишь? — снова спросил Меньшиков. — Спрашивай уж тогда у меня, что я велел Зинке внушить тебе. Что я велел говорить ей...
— Подслушивал, значит? — прохрипел Устин.
— Чего подслушивать? — пожал плечами Демид. — Ты на весь дом орал. Спрашивай, что ли... — И Меньшиков брезгливо пожевал губами.
Это точно масла подлило в огонь, и Морозов взорвался:
— Чего мне спрашивать?! Чего спрашивать?! Я все понял! Забеспокоило вас — веру, мол, Устин потерял, натворил черт-те что! Ну, потерял! Ну, потерял!! И ты не вернешь мне ее тем, что о своих... своих делах в этом Маутхаузене рассказывал. Ты думал — кровь, мол, у него разволнуется, едва почует запах паленого? Не заволновалась. Ты думал, я сробею, вздрогну, как явишься после стольких лет весь в белом, как привидение? Я не оробел, не вздрогнул, не испугался тебя! Ты думал — я задохнусь... от удивления: вон, мол, как Демид Зинку Никулину оболванил, одежи скинула — утешайся... Я не удивился... Не задохнулся... Хотя... — И тут голос Устина дрогнул, он заговорил вдруг совсем по-другому, жалобно и плаксиво: — Хотя лучше, если б задохнулся и подох, как... как... Думаешь, легко мне оттого, что я потерял веру... что деревце-то Филькино засохло? Думаешь, я... Лучше кончить все разом! Я и хотел вчера кончить. Да пистолет изоржавел весь... Может, у тебя в сохранности? Так дай. Дай!
Демид слушал его, не перебивая, легонько барабаня пальцами по крышке стола да время от времени посасывая нижнюю губу. Стол был застелен толстой скатертью, и никакого стука не было слышно. Наконец он произнес властно, подходя к Морозову:
