Валерий Залотуха - Свечка. Том 2
Стало тихо. Все смотрели на тебя, и от неловкости ты опустил глаза.
– А сегодня целый день вот как молилась, – словно не услышав, все больше воодушевляясь, продолжала Анна Ивановна: – «Боженька, будь добренький, помоги нашим ребяткам Евгень Алексеича Золоторотова найтить».
– Найтить, – передразнил Толик и засмеялся.
– Иной раз досада брала: «Ну что тебе, жалко?» – говорю, – продолжала старуха. – Ты только, говорю, помоги, а остальное мы все сами исделаем, придумаем тут чего-нибудь…
– Одна помолилась, а другая нашла, – снисходительно и насмешливо подытожил Толик.
– Нашла, – глядя на брата, с упреком в голосе проговорила Галина, держа перед собой пирог с картошкой.
– Нашли, – продолжая спорить с сыном, повторила старуха.
– Нашли, – согласился с ней старик.
В дверь длинно позвонили.
– Настька! – первым отозвался Толик.
– Настя, к пирогу как раз, – улыбнулась Галина.
– Настена, – прогудел Глеб Григорьевич.
– Настюшка, сердечко наше, – всплеснула руками Анна Ивановна.
Ты повернул голову к двери и увидел, что в комнату входит милиционер.
– А что это у вас дверь открыта? – спросил он и что-то еще сказал, но ты уже не слышал…
6…Когда в детстве я лежал в больнице после операции по удалению гланд, ночью у меня открылось горловое кровотечение, и, боясь потревожить спящих – стесняясь, лежал неподвижно и глотал собственную кровь, пока не стошнило кровью же, и уже не мог ее больше глотать, а она все шла и шла, выползая изо рта на подбородок и грудь, напитывая подушку и простыню, а я все лежал, стесняясь…
Потом, когда сделали еще одну операцию, я очнулся после наркоза и увидел маму…
Она сидела рядом с кроватью на стуле и молча плакала, никогда – ни до, ни после я не видел маму плачущей, но не мог сказать ей, чтоб не плакала, и не от слабости и сонливости, а от удивления, от тихого удивления – почувствовал вдруг, показалось, да нет, не показалось, а, можно сказать, увидел, со стороны увидел: ножки кровати, на которой я лежал, и ножки стула, на котором она сидела, были длинные-предлинные, высокие-превысокие – может быть, десять метров, может, сто, а может, тысяча, говоря детским языком – до неба…
Мы с мамой были на небе, и там было тихо, легко, покойно.
Она была молодая, красивая и улыбалась, пряча слезы.
– Мама! – сказал ты и, удивившись этому произнесенному тобой слову, открыл глаза.
В крошечной незнакомой комнатке было сумрачно, сквозь закрытую дверь пробивались голоса: один, мужской, стариковский, напоминавший ровное гуденье шмеля, другой – женский, старушечий, походивший на нервное стрекотание швейной машинки.
– Это ж надо так человека запугать, чтобы он от одного вида погон милицейских сознания лишился. Эх, Россия, Россия…
– Да при чем тут Россия, Глеб, Россия тут ни при чем, просто устал человек, измучился, настрадался… Да и оголодал там небось. Он даже чашки чаю не выпил, вот и бухнулся…
– Да тише вы!
Дверь приоткрылась, и в комнату осторожно вошла Галина Глебовна.
Встретившись с тобой глазами, она впервые не отвела взгляд и смотрела ласково, заботливо…
– Проснулись?
– А я спал?
– Спали.
– Как-то неожиданно заснул… – попытался пошутить ты, но получилось неважно. – Вообще-то со мной такого никогда еще не было.
– Вы просто устали. Очень устали… Но при этом были напряжены, очень… Я сделала вам два укола – пять кубиков спазгана и столько же но-шпы.
– Уколы? – удивился и растерялся ты и потянулся рукой к пояснице.
– В руку, – торопливо объяснила Галина Глебовна и, покраснев вдруг, прибавила, глядя в сторону: – А Толька вас раздевал.
– Вы разве медик?
– Была недолго. Я после восьмого класса в медучилище пошла…
– Ох, Евгень Лексеич, она у нас на все руки! – В приоткрытой двери появилась любопытствующая физиономия Анны Ивановны, за ней нарисовался Глеб Григорьевич.
– Мы еще не заболеем, а она уже лечит, – продолжила старуха. – И уколы, и таблетки, и банки, и горчичники… «Да я не хочу!» – «Нет, ложись»…
– Если б не она, мы б давно уже… – подтвердил и развил женину мысль старик, а старуха ее закончила:
– На тот свет отправились бы!
– Хватит вам, – нахмурилась Галина Глебовна, и в голосе ее вновь возникла привычная строгость. – Будете вставать? – спросила она и прибавила: – Я там ужин приготовила.
Выпроваживая родителей и уходя, Галина привычно ударила по кнопке выключателя, и в комнате зажегся яркий свет.
Комнатка и все в ней было ярким, так сказать молодежным. К обоям были приклеены скотчем большие постеры, на которых красовались звезды эстрады, имен которых ты никогда не слышал. Центральное место занимал плакат неведомой тебе певицы Анастасии. «На концерте Анастасии» – вспомнил ты и понял, что это комната младшей дочери Куставиновых Насти. Тут же были ее фотографии: в школьной форме, на дискотеке и в купальнике на пляже. На одной, видимо недавней, она была сфотографирована под руку с милиционером. Лицо его показалось знакомым, кажется, это он входил в комнату, когда, увидев его…
Почувствовав вдруг дрожь в коленях, ты сел в низкое кресло, усмехаясь и успокаиваясь.
«Но как же я не хочу возвращаться, – думал ты, одеваясь. – Как же я не хочу туда возвращаться!»
У выхода из ванной тебя встречали старик и старуха, как две верные и дружные собаки, и, пока ты шел к гостиной, они рассказали тебе о том, что милиционер – это Гарик, Настин жених, которому Толик на концерте Анастасии сломал нос – «так и познакомились», что они «долго тут сидели, но потом ушли», что Толик «убег» по своим делам, но скоро опять «прибечь должен», и что «Гальке в ее школу сходить нужно, но потом снова вернется», а также, что она приготовила на ужин «картофельное пюре с тушенкой», да еще пирог с картошкой, который от обеда остался, и они с тобой будут ужинать, а «то чай, что этот чай»…
Вкусно пахло картошкой с тушенкой.
Она лежала горкой в трех глубоких тарелках, и в таких же глубоких тарелках лежали домашние огурцы, помидоры и какой-то, тоже из домашних заготовок, салат.
Ты сглотнул слюну.
Галина вошла в том своем сером расстегнутом пальто:
– Извините, я должна отлучиться… У меня в школе… – она замялась, как бы не решаясь говорить.
– Спек-такль! – с усердием в голосе подсказала Анна Ивановна.
– Не спектакль, а репетиция, последний прогон, – повернувшись к матери, сообщила дочь и даже не так сообщила, как возразила.
– Спектакль? – удивленно спросил ты.
Галина смутилась и махнула рукой.
– Да какой спектакль! Школьная постановка «Бедных людей» Достоевского… Не читают, не хотят читать, вот и приходится придумывать… Я и драматург, и режиссер, а потом еще и зритель… Мы там что придумали… Весь класс играет… Каждый мальчик – Макар Девушкин, и каждая девочка – Варвара Доброселова, – улыбаясь, рассказывала она, и, удивленно глядя на нее, такую новую, неожиданную, ты подумал благодарно: «Да-да, у Варвары фамилия Доброселова… “Маточка, голубчик”».
