Филиппа Грегори - Первая роза Тюдоров, или Белая принцесса
— Нет, вряд ли, я ничего такого слышала, — сказала я, и по спине у меня пробежал противный озноб. — Генрих наверняка сообщил бы мне или хотя бы его жене, если бы… действительно это сделал. Нет, конечно же, я бы уже знала, если бы это произошло.
— Да, наверное. И потом, Генрих вряд ли казнил бы его, не объявив о предстоящей казни публично, — неуверенно прибавила Мэгги.
У нас за спиной, в полумраке вестибюля и залов слышался негромкий шум и звуки голосов — это слуги сновали по лестницам и коридорам, готовясь к прибытию короля и желая непременно успеть выбежать на конюшенный двор и выстроиться вдоль подъездной аллеи, приветствуя Генриха и его свиту, с победой возвращающихся домой.
Вскоре послышалось пение королевских труб, громкое и победоносное, и все радостно закричали, но затем послышались еще какие-то странные звуки — словно где-то на обочине дороги пропела дудка, — и все засмеялись. Я почувствовала, как Мэгги невольно придвинулась ко мне плотнее, словно нам обеим чем-то грозила эта игрушечная труба.
Из-за угла появились первые всадники — полдюжины знаменосцев с королевским штандартом, украшенным крестом святого Георгия, гербом Бофоров и розой Тюдоров. Увидев красного дракона на бело-зеленом поле рядом с алой розой Ланкастеров, я вдруг подумала, что в этом странном смешении гербов не хватает только герба Камелота с его Круглым столом. Казалось, наш король решил продемонстрировать все свои значки и гербы, обозначить всех своих предшественников и тем самым убедить окружающих, что свое право на трон он отстоял в бою, а значит, он и есть законный правитель Англии.
Затем появился и сам Генрих. На нем была украшенная эмалью нагрудная пластина, но шлем с головы он снял — он и без того выглядел достаточно мужественным воином, готовым сражаться как на поле брани, так и на турнире. На устах короля играла широкая уверенная улыбка, и когда люди на обочине — слуги из замка и жители близлежащих деревень, которые сперва бежали рядом с процессией, а теперь выстроились вдоль дороги, — радостно закричали и стали махать шапками, Генрих стал поворачиваться направо и налево, милостиво кивая и словно соглашаясь с ними.
Следом за ним ехали его обычные спутники, но доспехов больше ни на ком не было, все были одеты как для обычной прогулки верхом — сапоги, плащ, стеганый колет. В толпе придворных я сразу заметила неизвестного мне молодого человека и через некоторое время поняла, что просто глаз от него отвести не могу.
Он был одет так же, как все; на нем были отличные сапожки из темно-коричневой кожи, узкие коричневые штаны и стеганый колет, и все это прекрасно на нем сидело; его дорожный плащ был скатан и приторочен к седлу. На голове у него была шапка из коричневого бархата, украшенная спереди красивой брошью с тремя висящими жемчужинами. Но я узнала его не по этой прославленной сплетниками броши, а по золотисто-каштановым волосам и веселой улыбке — в точности как у моей матери! — и по гордой посадке на коне — в точности как у моего отца. Да, это был он! Это наверняка был он, «этот мальчишка»! Его не спрятали в Тауэре, не привезли сюда в цепях, посадив на коня задом наперед и привязав к седлу; ему не нахлобучили на голову уродливую соломенную шляпу, знак позора. Нет, он спокойно ехал следом за королем Тюдором, словно один из его постоянных спутников, словно его ближайший друг и почти что родственник!
Кто-то указал на него людям, стоявшим на обочине, и они сперва стали негромко насмехаться над ним, а потом подняли безобразный шум, и кто-то крикнул: «Предатель!», а кто-то издевательски ему поклонился; потом какая-то женщина пронзительно завопила: «Что, улыбаешься? Недолго тебе теперь улыбаться!»
Но он не улыбался. Он ехал спокойно, с гордо поднятой головой, и время от времени кивал кричавшим, словно признавая правоту их слов. Но когда какая-то глупая девчонка, опутанная, должно быть, чарами его неотразимого обаяния, вместо оскорбления выкрикнула: «Ура!», он сорвал с головы шляпу и самым изящным образом ей поклонился — так мог поступить только мой отец, король Эдуард, который никогда не мог проехать мимо хорошенькой женщины, стоявшей на обочине,[63] и хотя бы не подмигнуть ей.
Теперь, когда «этот мальчишка» снял шляпу, его золотистые волосы так и вспыхнули под ярким осенним солнцем. Волосы у него были прямые, довольно длинные, но аккуратно подстриженные; они мягко падали ему на плечи, и я заметила, что на затылке они все-таки чуточку вьются. Глаза у него были карие с длинными темными ресницами, лицо загорелое и обветренное. В толпе наших придворных он был явно самым красивым мужчиной, и рядом с ним даже мой муж-король в своих сверкающих доспехах выглядел так, словно просто очень старается быть похожим на короля.
Золотоволосый молодой человек то и дело с беспокойством поглядывал на придворных дам, собравшихся на крыльце, а когда наконец высмотрел среди них свою жену, то сразу просиял, словно им вовсе не грозила страшная опасность, словно грядущая смерть еще не простерла над ним свои крыла. Я искоса глянула на леди Кэтрин и увидела, что и она вдруг сильно переменилась: к бледным щекам прилила кровь, глаза ярко горели, и она, по-моему, даже слегка приплясывала на месте от нетерпения, не сводя глаз с мужа и словно не замечая ни короля, ни парада знамен; казалось, радость просто лицезреть любимого была для нее куда важней всех бед и тревог на свете. Похоже, для них обоих не имело особого значения, в каких сложных обстоятельствах они оказались, раз пока они вместе.
А затем «этот мальчишка», с трудом оторвав взгляд от жены, посмотрел на меня.
Он, разумеется, сразу же меня узнал. И, как я заметила, моментально оценил и элегантность моего платья, и почтительность моих фрейлин, и то, что держусь я как королева. Он обратил внимание даже на мой высокий головной убор и богатую вышивку на платье. А потом наши глаза встретились, и на лице у него засияла веселая шаловливая улыбка, невероятно похожая на улыбку моей матери, когда ей хотелось скрыть за ней некую непочтительность или гнев. Это была улыбка человека, полностью уверенного в себе, улыбка узнавания и радости возвращения. Мне пришлось больно прикусить себе щеку изнутри, чтобы не броситься ему навстречу, широко раскинув руки. Но сердце свое я усмирить не смогла — оно так и прыгало у меня в груди. Я чувствовала, что невольно улыбаюсь во весь рот и мне хочется радостно крикнуть: наконец-то ты дома! Да, «этот мальчишка», который называл себя моим братом Ричардом, наконец-то был дома!
Генрих поднял руку, призывая кавалькаду остановиться, и паж, спрыгнув с седла, бросился к нему и ухватил его коня за узду. Мой муж тяжело спешился, гремя доспехами, и стал подниматься по пологим ступеням на крыльцо мне навстречу; затем он ласково поцеловал меня в губы и, повернувшись к матери, склонил перед ней голову для благословения.
