Охота за тенью - Ведельсбю Якоб

— Попробуйте добавить в горгонзолу чуть-чуть черносмородинового варенья.

Я отвечаю, что это звучит заманчиво, иду в туалет и умываю лицо водой.

— У вас невероятно уютная кухня, — добавляю я, вернувшись за стол и поднося к губам чашку.

— Спасибо, Петер. Это мое самое любимое место в доме. Я сижу здесь, вяжу, слушаю радио, когда остаюсь одна дома, и здесь, в тепле, мы едим, если у нас нет гостей. Да, кстати, тебе привет от Нильсона, — говорит она, повернувшись к Йохану. — Он сегодня поздно проснется, но вы, само собой, увидитесь в сочельник. И вам привет, Петер, и счастливого Рождества.

— Взаимно. Передайте ему привет и поблагодарите за гостеприимство.

Рождество для меня пустой звук, но я люблю приготовить что-нибудь вкусное, посмотреть фильм, выкурить косячок-другой и в заключение прошвырнуться по набережной. Надо не забыть купить что-нибудь на обед.

Мы выпиваем еще по две чашки кофе, и вот мы уже в машине, машем Кирстен через пока не полностью оттаявшее лобовое стекло. Силуэт Кирстен кажется воздушным в широком дверном проеме, и только тут я понимаю, как сильно Мария на нее похожа. Йохан сдает задом на дорогу и газует, покрышки проскальзывают, пытаясь зацепиться за снег.

— Кирстен все еще пятнадцать, хоть и выглядит она на шестьдесят пять.

Мы обмениваемся быстрыми взглядами. Снег заглушает мысли и звуки — ни шума двигателя, ни шороха шин по дороге, — маленький «фиат» превратился в космическую капсулу, летящую в безмолвном пространстве Вселенной.

Сидим у меня на кухне, планируем съемки, пьем кофе и обсуждаем, что неплохо бы заказать обед с доставкой. Почти достигли согласия насчет хлеба, острых колбасок и салата с курицей, когда раздается резкий стук в дверь. Спускаюсь по лестнице и открываю. На пороге двое полицейских в форме. Один из них держит у ноги овчарку. У собаки пена в уголках пасти, глаза налились кровью, она рычит и рвется с поводка.

— Петер Беллман?

— Да, в чем дело?

— Мы из полиции Копенгагена. — Полицейский достает листок бумаги. — Есть ордер на обыск, и мы хотели бы войти.

— Но кто его запросил? Что вы ищете?

— Ваше имя значилось в картотеке клиентов одного наркодилера. У вас крупные неприятности.

— Отойдите в сторону! — приказывает второй полицейский.

Гнев закипает у меня в груди.

— Я знаю свои права! Имейте в виду, я не оставлю это без последствий.

— Лицом к стене! Я сказал, лицом к стене! — рявкает полицейский.

На запястьях затягивается пластик наручников. Полицейский с ордером поднимается вслед за мной по лестнице, второй остается с собакой в прихожей. Мой мозг работает на полную катушку. Кто-то написал на меня донос. С чего бы иначе полиции мной интересоваться? Получается, Янус был прав, вот и доказательства! Я чувствую, как ощущение бурлящего счастья мгновенно наполняет меня до краев, не оставляя в теле ни одной свободной клеточки. Но тут вспоминаю о сумке с деньгами и блокноте — улыбка сползает с лица, и я кляну себя на чем свет стоит. Однако сумку со стола как корова языком слизнула, чашки стоят в раковине, и Йохана на кухне нет, как нет его ни в кабинете, ни в спальне. Я опускаюсь на кровать.

— Ну что, будете сидеть и ухмыляться? — негромко спрашивает представитель власти и начинает рыться в шкафу и комоде, выдвигая ящики.

По моим прикидкам ему лет двадцать пять. Он уже знает, как себя вести, чтобы вызвать уважение. Умеет выкручивать руки за спину, распоряжаться, сохраняя безжалостную мину, умеет не задумываясь выполнять приказы, может пристрелить человека и спать после этого спокойно. Весь он — мускулы и агрессия. Сейчас он докладывает по рации своему коллеге с собакой, спрашивая, что дальше делать. Ответ пропадает в треске и писке.

— Оставаться на месте! — кричит он мне. Сапоги громыхают вниз по ступеням.

Быстро подбегаю к окну, ухватываю пальцами крючок и набрасываю его, закрывая створку. Внизу под окном примят снег, и следы ведут в сторону Страндгаде. Я сажусь на кровать. Полицейский возвращается, и я не могу удержаться от смеха.

— Вам нехорошо?

Я не отвечаю. Он продолжает копаться в моих вещах.

— Смотри-ка, — вырывается у него через секунду. Он что-то держит в руке. — Этот комок лежал тут в пачке кофе, у задней стенки шкафа. Старый трюк — чтобы собака не учуяла наркотики. Вы в курсе, что это значит: вы задержаны за хранение наркотиков и имеете право хранить молчание.

— Я понятия не имею, откуда это, — говорю я и тщательно роюсь в памяти. Могло ли у меня лежать такое количество дури и чтобы я об этом не помнил? Возможно. Но могло и не лежать.

— Разумеется, вы понятия не имеете. Вставайте и следуйте за мной.

Я сижу на заднем сиденье полицейской машины и слышу, как шумно дышит за моей спиной собака. Меня могут задержать до выяснения, поскольку уже не первый раз берут с гашишем. Стрелка на барометре настроения опять начинает падать, и в меня заползает усталость отнюдь не физического свойства. Я ненавижу усталость, проистекающую от бессилия и психологической изможденности. Такая усталость не проходит после хорошего сна, нет, она сродни депрессии и не отступает подолгу. Что-то я с годами становлюсь чувствительным и хрупким. Все сильнее тяготит зло, с которым приходится сталкиваться беспрестанно. Откуда оно берется? Еще немного, и я начну верить в темные силы, проклятия и прочую суеверную чепуху.

Включи телевизор — и получишь полный набор надругательств над детьми, изнасилований, убийств, войн и террора. Знай, что ты не в силах защититься, помни, что ты сам себе укрытие, которое ты же и разрушаешь. Постепенно баланс смещается — от веры в любовь и гармонию между людьми — к вере в могущество зла, в то, что черные, холодные капли безволия, эгоизма и ненависти сливаются в мрачные тучи, висящие над миром, который желает нам зла и в котором зло побеждается только злом.

С меня снимают наручники, отводят в камеру и запирают. Я стою на сером линолеуме и таращусь в бетонную стену. На ней кто-то нацарапал:

Письменный стол, стоящий у стены, исписан, как в старые добрые школьные времена. Я сажусь на койку, на тонкий матрац из резиновой пены. Потом быстро поднимаюсь, писаю в специальный таз, мою руки в миниатюрной раковине, вытираю их о брючины, снова сажусь, растираю затекшие запястья и вспоминаю, что у меня брат — адвокат. В другом мире я бы попросил надсмотрщика позвонить ему, вдруг он сумеет вытащить меня отсюда. «Братишка специализируется на крупных предприятиях, уклоняющихся от уплаты налогов», — захлебывался я, бывало, от гордости, однако он с присущим ему самодовольством находил мои восторги не только смешными, но и обидными. «У него своя вилла в Хеллерупе и пентхаус в Лондоне с видом на Темзу». Это уже голос моей матери, полный гордости.

Психология здесь понятна: семья распалась, когда ее глава, облачившись в черное, оставил жену на растерзание детям, скрывавшим до поры свой гнев. Сначала на нее переложили ответственность за все случившееся, потом ее присутствие в их мире ограничилось спонтанными появлениями. Сама она с пониманием относилась к сложившемуся положению вещей и переносила страдания с достоинством. Инстинкт подсказывал ей, почему ее дети так отреагировали, она прощала их и с благодарностью принимала те крохи, которые они ей бросали. «Когда твой отец заболел, для его братьев и сестер я словно умерла», — созналась она однажды, когда мы сидели у меня дома и пили кофе, но она не считала себя жертвой. Она сама выбрала себе мужа, родила ему детей и прошла с ним через все радости и невзгоды. Под потолком замечаю глаз видеокамеры. Они сидят сейчас и пялятся на меня, обсуждают меня, издеваются надо мной. Я опускаю взгляд на свои руки и сжимаю кулаки.