Оставь надежду... или душу - Ним Наум
Потом рыдания перестали корежить его обессиленное тело, и только редкие судороги да громкая икота при попытке вдохнуть поглубже остались от недавней истерики. Так он и сидел, успокаиваясь, прислонясь спиной к батарее, с высоко вздернутой левой рукой.
Теперь он старался не двигаться, обжигаясь каждым движением мучительной болью. Казалось, рука распухает, становится непомерно большой, вытесняет все, и ото всего его тела остается только одна огромная рука… Вадим открыл глаза и скосился наверх — браслет намертво впился в запястье, и в этом месте пульсировала нестерпимая боль, разносясь по телу, отдаваясь в плече, затылке и пронзая даже до пальцев ног.
Вадим начал тихонечко подвывать, чутко вслушиваясь в себя — вроде бы помогло, и он завыл сильнее, застонал с переливами все громче и громче, а потом и во весь голос, привпуская ярости; но боль, как бы попятившись от первых звуков, замерев в изумлении, сейчас уже опять накатывала, заполняя все тело, заставляя теперь его замереть. Вадим перевел дыхание и заорал во всю мощь, да еще и заколотил правой рукой по полу, стараясь выгнать боль из тела, и, вспоминая ежесекундно, где он и что с ним, тем же ором призывал мучителей своих, ведь не могут же они так издеваться, ведь никто не может так издеваться над человеком, просто о нем забыли и сейчас придут…
Что-то давнее напоминало колочение его по полу, что-то бывшее уже, и в старании вспомнить Вадим замолчал даже и замер, начав в тишине тихонечко постукивать ладошкой в пол.
Из немыслимо давней жизни всплыло требуемое воспоминание, стоило ему только чуть наклонить голову, как бы прислушиваясь к хлопкам собственных ладоней, да вдохнуть, резко раздув ноздри.
…Под вечер, когда не хотелось уже никуда идти, позвонил Костя и плачущим, потерянным совсем голосом твердил только одно: «Выручай, старик». Требовалось срочно отыскать Ашота, давнего вадимова компаньона, с которым они разбежались с год уже. «Понимаешь, бес попутал, — объяснял Костя. — Увидел у него в машине мартышку, и так она симпатично обнимала старика за шею, что захотелось и себе заиметь, ну и уговорил продать. Знаешь ведь, как у нас: захотел — и чтобы сразу же, и напредставлял себе, как все будут тихо исходить завистью — не «водолаз» какой, которые у всех уже есть, а своя мартышка… В общем, за штуку тут же и купил. Ашот, сволочь, смеется и ошейник с цепочкой дает — дарю, говорит, а я и не понял его. Притащил мартышку, и бабе своей говорю — радуйся… Второй день вот радуемся… Это же ужас, старик, это хуже землетрясения, а прибить — рука не поднимается. Этот шимпанзе чертов мне такой разгром устроил — будто банда грабителей побывала, ну да черт бы с ним — наживное, он же дрочит круглосуточно, а у меня дети, да и жена… А орет как! — хоть из, дому убегай, а гадит, будто и не маленькая мартышка, а слон… Выручай — уговори Ашота забрать, просто забрать, я же не бабки вернуть хочу: сделка есть сделка…» Вадим вызвонил тогда Ашота и заехал за ним, а уж седовласый патриарх околозаконной коммерции в машине от души повеселил Вадима. Выяснилось, что шимпанзе этого Ашот уже четыре раза продавал падким на экзотические покупки молодым дельцам. Так, смеясь, и вошли в гостиную Кости, в которую Костя вложил примерно годовую свою прибыль, что составляло вполне кругленькую сумму, но не в привычках Вадима было считать чужие доходы… Новое костино приобретение сидело пристегнутое на короткой цепочке к батарее и колотило сморщенными ладошками, которых было вроде даже более четырех, по загаженному паркету: а до этого, как было видно, привело в негодность большинство приобретений огромной комнаты. Гарнитур был испорчен основательнее всего, да и остальное все придется менять. Вадим с интересом разглядывал внутренности мягких диванов в стиле Людовика какого-то номера… «Дайте-ка мне простынку», — брезгливо сморщил нос патриарх — запах и вправду был малопригоден для дыхания. Костя услужливо протянул здоровенную махровую простынь, и Ашот бережно укутал в нее свое сокровище, после этого только отстегивая цепочку, чтобы рвущееся к нему со всех сил создание не измызгало дорогой костюм. «Только, пожалуйста, Ашот, не говори никому про эту нашу, так сказать, сделку. — Костя заискивающе суетился вокруг, предлагая выпить или поужинать. — Засмеют ведь». Они не стали задерживаться и ушли, а Вадим просто еле сдерживался от хохота: он хорошо знал Ашота, нет, не ради нескольких штук Ашот все это затеял, а именно для того, чтобы повеселить народ. Косте теперь придется туго, а значит, и доходы резко упадут: деловой человек не должен становиться посмешищем… Шимпанзе попискивал на коленях Ашота и норовил высвободиться из простыни, но Ашот держал крепко-у него не высвободишься…
Сам Вадим все еще стучал ладошкой по полу и, заметив это, засмеялся: сначала тихонечко, а постепенно все громче, не в силах уже остановить свой страшноватый смех, ставший скоро почти беззвучным, с содрогающими всхлипами, дергающий все тело, не останавливаемый даже болью, дергающей все то же измученное тело — совсем ненужное, от которого одни неприятности, которое все требует от Вадима, а что от него можно сейчас требовать? что он может дать несчастному своему телу? Господи! Где же ты?.. Ну, разве можно так измываться над человеком, Господи! Лучше уж умереть, только чтобы не больно… Люди, спасите… Есть здесь люди?!
Невероятно, представить невозможно, чтобы Вадим в этих условиях уснул, но нависших над собой кума и дубаков он увидел сейчас только — после того, как дубак тронул его носком ботинка, и, значит, спал или в забытьи был, но на какое-то время выключился…
— Живой — что ему сделается, — поморщился дубак. — Вона, изгадился как…
— Раскоцай, — приказал кум, и дубак отщелкнул браслеты. Странно, но боль не ушла, как ожидал Вадим, а осталась там же, и облегчение было в том только, что можно было шевелиться и даже встать, но встать Вадим не решался, не зная, как это понравится глядящим на него.
— Вставай, ишь расселся, — пнул кум, и Вадим кривобоко поднялся, бережа наполненную болью руку.
Подчиняясь кумовым командам, Вадим вышел, и повернул, и дальше шел, не понимая, куда его ведут, и умоляя кого-то, чтобы не в подвал: только не это, хотя и сам не мог сказать, почему так боится подвала, ведь трудно вообразить даже, что может быть хуже, чем уже было, конечно же, не может, и скорее всего боязнь подвала — это боязнь перейти для тюремщиков в иную категорию; стать для них тем, с кем уже ни о чем договариваться не надо, стать для них злостным и лишиться надежды даже, что все еще может как-то обойтись, как-то устроиться…
— Стой здесь! Лицом к стене! — дважды пролаял кум и скрылся в дверях кабинета.
Вадим там и застыл, где указано было, боясь повернуться даже, не решаясь осмотреться, где он, и только глазом косил по куску стены, да по прикуривающему рядом дубаку.
Но одновременно все эти беспокойства и волнения как бы не касались уже Вадима. Это тело его, совсем отделившись, совсем не надеясь уже на вадимово заступничество, само привычно сжималось, привычно старалось угадать нужное движение, нужный жест, подрагивало надеждой угодить и все сделать правильно, а сам Вадим незамечал ничего и не мог ничего заметить — его как бы не существовало уже; нет-нет, он, конечно, будет еще кричать, если больно, и будет умолять о чем-то и будет еще разные слова произносить, но только на самом деле и это все будет делать не он, а без его участия будет защищать себя его истерзанное тело. А он сам, — то, что в нем иногда внутри болит и мучается — душа его — уже и не присутствует при всем этом, душа его все еще ворочается там, на грязном полу у батареи, или, может, на грязном паркете в костиной гостиной, и не пережить ей этого, не выжить ей после всего, что Вадим взвалил на нее и заставил испытать… Видимо, для, каждого человека, есть свой предел унижения, и Вадим свой уже пережил…
Вадима завели в кабинет, и там да столом, колюче растопырив локти, сидел маленький полковник, начальник тюрьмы, пожелавший увидеть лично ту мразь, которая его испугала, хотя, конечно же, не испугала, а позволила продемонстрировать всем выдержку и умение молниеносно принимать верные решения. Самое же верное — не вымещать злость на этом, уже обделавшемся со страху ублюдке, чтобы никто не мог сказать, что он мстит за пережитый испуг, ведь не может он мстить такому вот недоноску, тем более что и испуга-то никакого не было; самое верное — растоптать этого мерзавца, выдавить на него все, кроме страха, покорности и раскаяния, ебтит-его-рас-туды.
