Музей суицида - Дорфман Ариэль

Я объяснил, что держал АК-47 Фиделя в руках всего несколько месяцев назад. Фернандо Флорес, министр, с которым я сотрудничал в «Ла Монеде», попросил сопроводить его в Эль-Каньявераль, в дом у подножия Анд, где Альенде любил бывать, когда испытывал потребность в тишине и покое. Пока Флорес разговаривал с президентом, я завис в большой приемной, восхищаясь картинами, которыми любовница Чичо (та самая Пайита) завешала стены: картины, скорее всего приобретенные в той галерее, которой она помогала. Осматривая произведения искусства, я остановился напротив автомата, закрепленного в стеклянной витрине. На нем хорошо видна была надпись A Salvador, de su compañero de armas. Fidel: «Сальвадору от его товарища по оружию. Фидель».

В этот момент Альенде вышел из кабинета в сопровождении Флореса. Президент поздоровался со мной, вспомнил меня как одного из друзей дочерей и указал на оружие, за осмотром которого меня застал. Он улыбнулся – по-отечески, как всегда при общении с молодежью, – и достал автомат своими пухленькими пальцами.

– Хочешь подержать? – спросил он.

Предложение было настолько неожиданным, что я растерялся, не зная, как реагировать.

– Не заряжен, muchacho, – добавил Альенде, заметив, что меня трясет от эмоций. – Можно не бояться.

Я крепко сжимал автомат секунд десять или двадцать, оружие, которое когда-то принадлежало Фиделю, а теперь – моему президенту, и горячо молился, чтобы ему не пришлось его пускать в ход. Возможно, Альенде понял, о чем я думаю, потому что, принимая его обратно, сказал:

– Будем надеяться, что он тут и останется. – Тут он посмотрел на Флореса. – Но мы скоро это узнаем, верно, Фернандо? Именно это мы и выясним. Más temprano que tarde. Скорее рано, чем поздно.

Теперь уже Абель меня перебил:

– Он так и сказал: Más temprano que tarde?

– Да, – подтвердил я, – скорее рано, чем поздно, те же слова, что и в его последнем обращении.

– Ну что ж, – проговорил Абель. – Он снял это оружие со стены и стрелял из него во врагов в последний день своей жизни. Именно такое послание он оставил для будущего: больше никакого мирного пути к социализму. Послание, полное отваги и мужества.

Мне не понравилось то, к чему все это вело: это давало Абелю повод еще раз напомнить, что я здесь, прячусь в посольстве, а он завтра отсюда уйдет и будет рисковать жизнью. И уж тем более мне не хотелось заново начинать тот спор, который мы вели на улице Ватикано. Я словно слышал собственный голос из прошлого: «Невозможное слишком часто становится врагом вероятного», и его ответ тогда, как и сейчас: «Если мы не стремимся к невозможному, то можем не достичь даже и вероятного».

– Полно, брат, – сказал я, – сейчас не время спорить о стратегии.

– Верно. У тебя свои резоны, Ариэль, а у меня свои, и пусть народ решает, кто прав. Важно то, что мы боремся с одними и теми же ублюдками и оба хотим отомстить. И если у тебя это лучше получится делать оттуда, добывать нам тонны денег и оружия, то – твое здоровье!

И в доказательство своей искренности он оставил мне подарок, даже два: две книги, только что из типографии, которым предстояло помогать мне в моей кампании против диктатуры, как только власти дали мне гарантию безопасного выезда из страны. Одна из книг, написанная христианским демократом, журналистом Рикардо Бойзардом, покажет миру, какие мерзости творились в Чили сторонниками военных, заставит иностранцев понять, что многие гражданские лица не менее виновны, чем те солдаты, которые нажимают на спуск, или офицеры, которые отдают приказы. Когда я читал ее в следующие несколько дней, мне было тошно от язвительности и ненависти Бойзарда. В этом обличении Альенде было все: обвинение в употреблении наркотиков, оргиях с аппетитными девицами, пьянство… Лицемер, импортирующий заграничное виски и отмывающий руки после митингов, человек, который вел наивных трудящихся Чили на бойню из гордости и слепоты, марионетка Москвы и Гаваны, собирающаяся превратить свою страну в сателлит коммунистов, где противников будут казнить, женщин насиловать, а детям промывать мозги. Но самыми невыносимыми были слова, что наш президент оказался трусом, покончив с собой вместо того, чтобы отвечать за свои ошибки.

Из-за того, что эта книга свободно распространялась в Чили, а я застрял в посольстве и не могу реагировать, необходимость скорее уехать и открыть миру правду становилась еще острее.

А эта правда содержалась во втором подарке Абеля. Издательство «Галерна» в Буэнос-Айресе выпустило текст речей, которые Фидель и дочь Альенде Тати произнесли 28 сентября на площади Революции в Гаване. Фидель в деталях описал сражение у «Ла Монеды» – эпический бой Альенде и горстки отважных мужчин, которые четыре часа противостояли танкам, пехоте, самолетам, слезоточивому газу. Собрав свидетельства очевидцев (не был ли в их числе и брат Абеля?), Фидель восстанавливает ход событий. Когда пехота вошла во дворец, Альенде пробился на второй этаж, где ждал финальной атаки с несколькими своими телохранителями. Он был ранен пулей в живот, но продолжал стрелять, пока вторая фашистская пуля не попала ему в грудь, – и упал, изрешеченный пулями. Остальные защитники продолжали вести бой еще несколько часов.

В истории мало найдется столь же героических страниц, объявляет Фидель. И написана эта страница, говоря военным языком, мыслителем, оружием которого всегда были слово и перо. Вот как умирают революционеры. Вот как умирают мужчины.

Только один раз Фидель чуть намекает на иную версию событий. Заклеймив предателей, пытающихся скрыть необычайный героизм Альенде за ложным утверждением, будто Альенде покончил с собой, он добавляет: «Даже если тяжело раненный Альенде выстрелил бы в себя, чтобы не попасть в плен врагам, этот поступок не был бы слабостью, а был бы проявлением необычайной отваги».

Это короткое упоминание о возможности иного конца Фидель быстро перечеркивает и срезает новыми примерами мужества президента и того, какой важный урок революционерам следует извлечь из чилийской трагедии: если бы у каждого рабочего и каждого крестьянина было в руках то же оружие, какое держал Альенде, – такой же автомат, какой Фидель подарил своему товарищу Сальвадору, – фашистский путч сорвался бы.

Именно эту версию убийства Альенде я унес с собой в изгнание, когда в середине декабря покинул посольство, чтобы присоединиться к Анхелике и Родриго в Аргентине. У меня не было причин усомниться в истории, которую вроде бы составили на основе множества неопровержимых источников, включая саму Тати, – и в Буэнос-Айресе никто не сомневался в отчете Фиделя, как и на Кубе, куда мы попали двумя месяцами позже, сбежав от аргентинских эскадронов смерти.

И куда бы я ни приезжал, мне повторяли эту историю и другие голоса подкрепляли мою уверенность в том, что Альенде убили. Самый заметный и уважаемый голос принадлежал Габо, великому Габриэлю Гарсиа Маркесу. Кубинцы устроили мне перелет в Мадрид в середине марта 1974 года. Я вез многостраничную подборку сведений из Чили относительно репрессий диктатуры, которую следовало представить Второму трибуналу Рассела в Риме. Мой авиабилет позволял по дороге в Италию посетить Барселону, и я воспользовался этой возможностью встретиться с автором «Ста лет одиночества». Мы провели за ленчем три или четыре часа: он говорил о своем следующем романе о пожизненном диктаторе, образ которого был составлен из всех тиранов в истории Латинской Америки, настоял на том, чтобы свозить меня на встречу с Варгасом Льосой, который был тогда его лучшим другом: я хотел заручиться его помощью против Пиночета, несмотря на его все более консервативные взгляды. Однако самым важным моментом стал для меня тот, когда Габо показал мне статью, которую собирался опубликовать в Колумбии, в только что созданном им и несколькими друзьями-писателями журнале «Альтернатива». Он только что получил из Боготы факс верстки Chile, el golpe y los gringos («Чили, переворот и гринго»). Я зачарованно читал текст: вычеркнутые прилагательные, предложенные синонимы… Главный посыл текста был ясен: Альенде – это трагическая фигура, разрывающаяся между ошибочным убеждением, что перемены возможны в рамках буржуазного законодательства, и страстной приверженностью делу революции.