Сволочь - Юдовский Михаил Борисович
— Прошу, — сказал официант, ставя перед нами тарелки с дымящимся мясом.
— Извините, — обратился к нему я, — мы заказывали красное вино. Можно попросить вас вместо красного вина принести водки?
— Разумеется. — Официант немного замялся.
— Да? — Я поднял на него глаза.
— Простите, что вмешиваюсь, — проговорил официант, — но, по-моему, вы совершаете ошибку. Красное вино намного лучше подходит к мясу.
— Согласен, — кивнул я. — Красное вино намного лучше подходит к мясу. А водка намного лучше подходит ко мне. Она легче отстирывается. Принесите, пожалуйста, водки.
— Как скажете.
Официант с полузаметным поклоном удалился.
— На чем мы остановились? — Я вновь повернулся к ней.
— По-моему, ты слишком много себе позволяешь, — сказала она.
— Приятно слышать это от человека, который только что облил тебя с ног до головы.
— С чего это ты заказал водку, не спросив меня?
— А ты разве не будешь?
— Буду. Тебе назло.
— Если ты думаешь, что причинишь мне зло, выпив водки…
— Вот поэтому ты и сволочь, — сказала она. — Это невыносимо. Ты даже не замечаешь, как каждой мелочью, каждым крохотным словом и поступком убиваешь меня. Или, может, замечаешь и делаешь это нарочно?
— Понимаешь, — сказал я, — еще в Киеве один из моих друзей научил меня фокусу, как засовывать в нос гвоздь…
— Ты с ума сошел?
— Подожди. Так вот, однажды я проходил таможню в аэропорту и решил попробовать этот фокус. Дело было летом, я в одной футболке и штанах; прохожу через металлоискатель — звенит. Таможенница, крашеная такая блондинка с золотыми зубами, спрашивает: «Вы ключи и мелочь выложили?» — «Естественно», — отвечаю. «Пройдите, — говорит она, — еще раз». Я прохожу — звенит. Тут она своим приборчиком по мне елозить начала — по животу, по спине, по всяким интимностям, даже про туфли не забыла. Все в порядке, ни звона, ни писка. Прохожу через ворота — звенит. «Ничего не понимаю», — говорит она. «Ой, — спохватываюсь, — извините, совершенно из головы вылетело.» Хлопаю себя как бы с досадой по затылку, и из носа у меня выскакивает гвоздь. «Вот, — говорю, — совсем память никудышняя стала. Сам же гвоздь с утра в ноздрю засунул и забыл напрочь». Таможеннице чуть дурно не сделалось. «Зачем же вы его себе в нос засунули?» — говорит. «А куда? — спрашиваю. — Карман он продырявит, в сумке затеряется.» Она посмотрела на меня нехорошо, и хоть мы с ней на брудершафт не пили, заявляет: «Ну, ты и сволочь!» Вот я и думаю теперь: она меня назвала сволочью, и ты тоже. Кому же из вас двоих верить?
— Одному Богу известно, как я от тебя устала, — сказала она.
— Ты права, — кивнул я. — Ему это наверняка известно, потому что он, скорее всего, тоже от меня устал. Как это странно: я люблю его, люблю тебя, а что получаю в ответ? Порцию минеральной воды, выплеснутую в лицо. Ведь это Бог послал мне тебя, чтоб ты облила меня минералкой.
— А теперь, кажется, я ослышалась, — сказала она. — Причем по-настоящему ослышалась. Или ты действительно сказал, что меня любишь?
— Конечно, люблю, — подтвердил я, принимаясь за мясо. — Я вообще много чего люблю. И эту реку, и этих лебедей, и этот замок, скрытый деревьями. И это мясо. И тебя, разумеется. Только никто этого не может понять. Спроси у реки, понимает ли она, что я ее люблю. Спроси о том же вот у этого куска мяса. Река плеснет что-нибудь невнятное, а мясо брызнет кровью и если — не приведи Господь — вдруг заговорит, то на весь плавучий ресторан объявит меня убийцей.
В это время снова появился официант и поставил перед нами по рюмке водки.
— Это что? — удивился я.
— Ваша водка.
— И что мы с ней должны делать? Полоскать больной зуб?
— Простите?
— Неужели трудно было догадаться принести сразу граммов двести в красивом графинчике? У вас есть красивые графинчики?
— Есть, но они для вина.
— Тогда принесите нам двести граммов водки в красивом графинчике для вина.
Официант ушел, назвав меня сумасшедшим — мысленно, конечно, но я отлично услышал его мысли.
— Странные у вас в Германии официанты, — проговорила она, вертя в руках рюмку.
— Очень странные, — подтвердил я. — Сколько живу, столько удивляюсь. И странностям официантов, и тому, что в Германии — это, оказывается, «у нас». На кой черт ты приехала из Москвы? Мы несколько месяцев не виделись, могли бы еще столько же не видеться.
— И после этого ты, сволочь, говоришь, будто любишь меня?
— Зачем же все время «сволочь»? Ты уже совсем заездила это слово. Что, в русском языке других ругательств не осталось?
— Для тебя найдутся. Значит, любишь?
— Безумно люблю. Как звездное небо. Когда любуешься им издалека, оно притягивает и восхищает. Но стоит оказаться в нем, как погибаешь от холода и отсутствия воздуха. Знаешь, у меня в Киеве был еще один приятель…
— Он тоже научил тебя что-нибудь куда-нибудь засовывать?
— Господь с тобой. Он ничего никуда не засовывал. Он вообще был очень застенчивый человек. И однажды познакомился с девушкой, такой же застенчивой. Месяца три они жили непринужденно и нежно, а потом смертельно друг другу надоели. Но оба были слишком застенчивы, чтобы сказать об этом вслух. Мой приятель так мучался от робости и нерешительности, что однажды взял молоток и стукнул свою сожительницу по голове. Та, по счастью, осталась жива, но дело все равно дошло до суда. На суде он признался, что сделал это от застенчивости. Его отправили на психическую экспертизу, и та признала его невменяемым. Я пару раз навещал его в сумасшедшем доме. Место, конечно, любопытное, но действует угнетающе. Знаешь, что он мне сказал? Он сказал, что лучше бы она ударила его молотком. Может, в его голове что-нибудь от этого сместилось, и он изменился бы к лучшему. А так, хоть он чуть и не убил человека и сидит в сумасшедшем доме, но все равно не избавился от робости и нерешительности. Извините, — я окликнул официанта, — принесите, пожалуйста, счет.
— И ты смог бы ударить меня по голове молотком? — поинтересовалась она.
— Ни в коем случае, — возразил я. — Ни молотком, ни топором, ни чем-либо другим. Мне для этого не хватит застенчивости. Я не мой приятель. И не Раскольников, который глядел на труп старухи-процентщицы и думал про себя: топорная работа. Поэтому я просто возьму тебя за руку, — я взял ее руку в свою, — и скажу: «Дорогая, мы знакомы без малого три года. За это время ты пять раз приезжала ко мне из Москвы, и трижды я приезжал к тебе в Москву. Каждая наша встреча превращалась в издевательство друг над другом и над здравым смыслом. Не хватит ли умножать бессмыслицу в этом и без того не лучшем из миров?..» Можешь не отвечать. Можешь ответить. Можешь назвать меня, как угодно. Только, умоляю, не сволочью, а как-нибудь иначе.
— Ваш счет. — Над нами вырос официант.
— Угу, спасибо.
Я глянул на счет и полез за бумажником.
— Может, каждый заплатит за себя? — ядовито поинтересовалась она. — По-вашему, по-немецки? Раз уж мы теперь друг другу без пяти минут посторонние люди…
— Милая моя, — сказал я, — мы друг другу не посторонние, а потусторонние. А за это удовольствие стоит платить. Возьмите, пожалуйста, — я протянул официанту деньги.
Тот принял их с какой-то обидой.
— Что-нибудь не так? — спросил я.
— Все в порядке. — Официант восстановил на лице профессиональную учтивость.
— Мы уже не ваши клиенты, — усмехнулся я, — так что валяйте, выплескивайте наболевшее.
— Это, конечно, не мое дело, — проговорил официант, — но… Зачем же вы заказывали двести граммов водки, да еще попросили принести ее в графине, если даже не прикоснулись к ней?
— Вас, наверное, именно графин так разобидел?
— Я.
— Вы, — перебил его я, — видимо, решили, что если мы говорим по-русски, то мы, конечно же, алкоголики?
— Нет, что вы… Я даже не знаю, на каком языке вы разговаривали.
— Вы не ошиблись, — не слушая его, продолжал я. — Мы разговаривали по-русски. И, конечно же, мы алкоголики. Я, по крайней мере. Ваше здоровье!