Тот Город (СИ) - Кромер Ольга

Ося послушно сложила две луковицы и брусок серого хозяйственного мыла, завязала в тряпочку немного соли.

– Подпишитесь вот здесь, – приказал Янику второй человек в погонах.

– Что это? – брезгливо поинтересовался Яник.

– Что ознакомлены, – коротко ответил тот.

Яник хотел было возразить, но махнул рукой, подписал, не читая, натянул куцее своё пальтишко. Ося бросилась к нему, обняла, вцепилась. Невозможно было его отпустить, он не мог уйти от неё, оставить её одну. Яник осторожно высвободился, взял её руки в свои, поцеловал, хотел сказать что-то, не смог, отвернулся, сделал два шага к двери, остановился. Ося снова рванулась к нему, курносый не пустил, силой усадил на стул, стоявший у двери, сказал насмешливо:

– Фу-ты ну-ты, какие нежности.

Второй, главный, глянул на него через плечо, и тот отошёл, но Ося уже не встала со стула, не смогла. Яник вдруг сказал громким ясным голосом:

– Пять лет счастья – это так много. Это очень много, Ося. Нам повезло. Kocham cię [30].

Это были последние слова, которые она от него слышала.

Хлопнула дверь. Ося сползла со стула на пол, попыталась собрать Яникины работы, подняла свой портрет, словно перечёркнутый грязным следом огромного сапога, зарыдала, забилась в истерике. Кто-то успокаивал её, подталкивал кружку с водой к её стиснутым губам, упрашивал: «Ну, будет, будет». Она раскрыла глаза, увидела соседа, Дмитрия Васильевича.

– Голубушка, я всё понимаю, – страдальчески морщась, сказал он. – Но ребёнок. Вы должны ради ребёнка.

Он помог Осе встать, довёл её до кровати, уложил, укрыл одеялом, предложил:

– Я приду вас проведать завтра вечером. Попозже.

Всё его доброе, милое лицо исказилось от этого усилия, страх сидел в каждой его морщине, в глазах, в трясущихся руках, которые он сжал перед собой, будто молился, в высоком визгливом голосе.

– Спасибо, – сказала Ося. – В этом нет необходимости, я уже успокоилась. Вы правы, я должна думать о ребёнке.

Он не стал настаивать, попрощался и быстро вышел из комнаты.

2

Утром Ося отправилась в приёмную НКВД.

В огромном зале с колоннами, напоминавшем то ли театральное фойе, то ли вокзал, стояла и сидела бесконечная молчаливая очередь – очередь людей, ещё не потерявших надежды, а потому испуганно сторонящихся друг друга. Впрочем, сторонились не все. Были и такие, кто исступлённо расспрашивал всех подряд в попытке найти сходство, в надежде понять настоящее и предсказать будущее. Говорили такие люди быстрым лихорадочным полушёпотом, и в зале всё время стоял ровный негромкий гул, напоминавший Осе звук водопада. Где-то вдалеке, в самой голове очереди, раз в минуту звенел пронзительный, неприятный звонок. Пахло в зале острым, перцовым запахом страха. В этой жуткой очереди, полуживой от неизвестности и горя, Ося простояла семь часов, пока не добралась до равнодушного усталого человека в форме. Не поднимая на Осю глаз, человек провёл толстым пальцем по бесконечному списку, сказал: «Тарновский Ян Витольдович. Шпалерная, 25». «В чём его обвиняют?» – спросила Ося, но окошко захлопнулось, и её оттеснили.

На следующее утро Ося отправилась на Шпалерную. Было холодно, люди прятались в парадном напротив тюрьмы, говорили шёпотом, чтобы жильцы не выгнали на улицу, и только об одном – кого, когда, как и за что. Ося слушала, но участия в разговоре не принимала – у неё просто не было сил говорить. В восемь утра открылись двери тюрьмы, люди высыпали из соседних парадных, выстроились тонкой угрюмой цепочкой. Отстояв три часа, Ося поняла, что принимают только буквы Л и М, а Т будут принимать через четыре дня. Наслушавшись, как издеваются энкавэдэшники над родственниками, как говорят неправду, посылают не в ту тюрьму, она решила стоять всё равно, пусть передачу не возьмут, но хотя бы скажут, что Яник здесь.

– Ничего они тебе не скажут, – угрюмо предупредила стоявшая вслед за ней пожилая женщина. – Зря маешься.

– Я попрошу, – сказала Ося. – Может, пожалеют, скажут.

Женщина вздохнула и отвернулась. Подошла Осина очередь. Человек, сидящий по ту сторону крошечного зарешеченного окошка, сказал раздражённо:

– Буква Т – пятнадцатого, сколько можно говорить.

– Извините, – стараясь сдержать слёзы, попросила Ося. – Я в первый раз. Мне бы только узнать, пожалуйста, он здесь?

Человек поднял голову, но серая стена вдруг поехала у Оси перед глазами, сначала вправо, потом влево. Чтобы не упасть, она вцепилась в подоконник, повторила умоляюще: «Пожалуйста». Человек за окошком глянул на неё ещё раз, открыл другую амбарную книгу, такую же толстую, буркнул: «Здесь. Не задерживайте, гражданка». Ося вышла на улицу, прислонилась к стене. Было странно думать, что Яник – совсем близко, в этом здании, может быть, прямо за этой стеной.

– Я рядом, – сказала ему Ося, – я здесь.

Пятнадцатого числа, отстояв шесть часов, она заполнила анкету на передачу, отдала человеку за окном тридцать рублей, расписалась. Ни еду, ни одежду не приняли. Женщины в очереди посоветовали сходить к прокурору. Ося послушно записалась на приём.

С работы Осю уволили; официально – за прогулы в первые три дня после ареста Яника, но и ей самой, и увольнявшему её мастеру, который за три минуты разговора ни разу не посмотрел ей в глаза, было ясно, что дело не в прогулах. «Сходи в профсоюз, – посоветовала подруга. – Куда это годится, беременную бабу на улицу выкидывать». Ребёнок все сильнее толкался в животе, и Ося отправилась в профком, где немолодая, коротко стриженная женщина сказала ей:

– Закон один для всех, для беременных тоже. Если бы вы были больны, со справкой, тогда, конечно, другое дело. Необходимо заранее предупреждать, что не можете выйти на работу, а впоследствии нужно предоставить справку.

– Я должна была заранее предупредить вас, что именно в этот день арестуют моего мужа? – спросила Ося и сама удивилась и тому, что сказала, и тому, как совершенно по-яниковски это прозвучало.

Женщина смешалась, но быстро оправилась, ответила:

– Но вас же не арестовали. Вы могли выйти на работу.

Ося помолчала, снова вспомнила о ребёнке, сказала, опустив голову, презирая себя, стараясь не думать о Янике:

– Вы понимаете, что выкидываете меня на улицу, что в таком состоянии и с мужем в тюрьме никто меня на работу не возьмёт?

– Сожалею, – сказала женщина, – но помочь не могу. Закон есть закон.

Ося встала, набросила платок.

– Постойте, – вдруг сказала женщина. – Если вы готовы публично отречься от мужа, мы созовём собрание или просто заседание профкома и…

– Не готова, – перебила Ося. – Ни в профкоме, ни публично, нигде и никогда. Мой муж – один из самых порядочных людей, которых я знаю, и я уверена, что ничего недостойного он сделать не мог.

Женщина молчала, смотрела на неё во все глаза. Ося вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Несколько дней после этого разговора Ося просидела дома, тупо глядя в стену. Потом отправилась в Детгиз, объяснила, что Яника арестовали, предложила доделать его заказ.

– Где он сидит? – спросила редактор, пожилая женщина с простым, грубоватым лицом и изысканно-вежливыми манерами.

– На Шпалерной, – ответила Ося.

– По какой статье?

– Не знаю, он ещё под следствием.

– Вы были у прокурора?

– У меня через неделю очередь, – сказала Ося, закусив губу. Впервые за последние три недели с ней разговаривали на равных, без страха, без отчуждённости, без презрения.

– Держите меня в курсе, – попросила женщина. – Ваш муж – очень талантливый человек, и мне небезразлична его судьба.

Она взяла принесённую Осей папку с работами, перелистала, сказала:

– Начинайте работать. Старайтесь придерживаться его стиля. С оформлением мы что-нибудь придумаем. Вам нужен аванс?

– Ему уже выдали аванс, – напомнила Ося.