Баловни судьбы - Кристенсен Марта

Нервное возбуждение улеглось, и его больше не мучил обезоруживающий, удивленный вид Аннерса, по-прежнему стоявшего перед ним. В компании решили, что Аннерс — сволочь, а ведь он, Тони, из этой компании. Он увидел, что Аннерс наклонился, положил сигарету к его ногам, повернулся и ушел, и равнодушно подумал, как глупо тот себя вел.

Он бы мне врезал, да не решился, потому что мы сильнее.

Потом он взял сигарету, тщательно разломал ее на мелкие кусочки, стряхнул с брюк крошки табака, уверенный, что поступает совершенно правильно. Медленным движением выудил из кармана сигарету и закурил. Клэс одобрительно кивнул. Тони устроился поудобнее, понимая, что смеяться над ним больше не будут. В одно мгновение он стал ближе к Клэсу, Микаэлю и Бондо, чем вообще осмеливался мечтать.

Теперь он знал, что травля началась и самое интересное еще впереди. Стая задрала морды и стала принюхиваться.

— — —

На фоне синеющего неба малышка семенит по пляжу в красным ведерком в руке. Вот она споткнулась, упала локтями и коленями в песок и расплакалась.

Черт побери! Именно кадры с плачущей девочкой оказались затемненными. Он вернул ленту назад и, глядя в маленькое окошечко, медленно прокрутил пленку. Да, как раз в этом месте. Придется выреза́ть, а без этих кадров эпизод получится куцым. Хоть выбрасывай.

Он стал смотреть следующие кадры. Вот это уже неплохо. Малышка играет на пляже, что-то тщательно строит из песка, от удовольствия высунув язык. Но кто-то, выходя из воды, заслонил ее как раз в тот момент, когда она подняла голову. И этот эпизод испорчен. Он огорченно покачал головой.

Затем длинный удачный эпизод. На террасе мать Уллы на самом удобном стуле, курит свою всегдашнюю серуту^[1] и, оживленно жестикулируя, что-то рассказывает. Потом участок пляжа, не особенно живописный. На мгновение промелькнули малышка спиной к камере и Улла, обхватившая руками колени и зажмурившаяся от солнца. И опять теща. Затем пляж в сумерках. Кадры получились неестественного цвета и совсем не передавали пьянящей атмосферы того вечера, когда, охваченные словно бы украденным молодым чувством, они с Уллой жарко и самозабвенно любили друг друга за перевернутой рыбацкой лодкой. А когда наконец они вернулись домой к давно ожидавшему их вечернему кофе, мать Уллы даже удивилась и, вскинув брови, заметила, что они слишком долго гуляли. Снова несколько не очень удачных эпизодов с малышкой. И с матерью Уллы.

Дальше он смотреть не стал. Такое впечатление, будто фильм в основном посвящен теще, хотя она жила у них всего неделю. Но почему, в самом деле, он так много снимал эту, помимо всего прочего, на редкость фотогеничную женщину? Может, просто пытался загладить свою вину перед нею — ведь он не любил ее. Как и в тех случаях, когда заботливо предлагал ей самый удобный стул, следил, чтобы у нее всегда под рукой были ее любимые серуты, и предупредительно включал телевизор, как только начинались эти смертельно скучные передачи, которые ей особенно нравились.

«Как хорошо ты относишься к маме», — всякий раз говорила Улла, когда ему с трудом удавалось дождаться конца тоскливых пасхальных каникул. Тоскливых из-за присутствия тещи. Или терпеть ее неделю во время отпуска. Или несколько дней на рождество.

Так вот и уходит время, думал он. Наши свободные дни. А ведь они должны быть праздником для нас с Уллой и для малышки. Почему же мы никогда не говорим об том серьезно, откровенно и честно?! Почему же я никогда не говорил Улле, что присутствие тещи, как бы я ни был добр с нею, вовсе не радует, а наоборот, утомляет меня и не худо бы вместе решать, как часто ей приезжать к нам.

Но такие вопросы никогда не обсуждались. Просто Улла объявляла: «Мама, как всегда, поживет у нас первые дни пасхи. Ты не мог бы взять дежурство на следующие дни?» Или: «Я думаю, мама, как обычно, побудет с нами неделю в начале отпуска». И тоном, не допускающим возражений, заканчивала: «Надеюсь, ты не против?» Абсолютно точно зная, что он не станет возражать.

Всегда плясать под чужую дудку.

Что со мной происходит? — подумал он. Чего я, собственно, хочу? Или, наоборот, не хочу? Нельзя же так расстраиваться из-за пары роликов загубленной пленки. Или из-за пустякового конфликта с ребятами. Все образуется. И с тещей, конечно, я вполне могу ладить, что за вопрос! Все-таки что же со мной творится?

Он рассеянно крутил пленку дальше, но, когда Улла вошла в комнату, сделал вид, что поглощен работой.

— Такая погода, а ты дома, да еще в темноте. Странный ты все же.

Ему показалось, что она хотела подойти к окну и раздвинуть шторы, но потом переборола себя, стала у него за спиной и положила руки ему на плечи.

— Как, хорошо я устроился?

— Да неплохо.

Он улыбнулся.

— И вам, наверное, хорошо было у Сусанны, хотя у них всегда шумно.

— Это ты так считаешь.

Сильные, полные руки Уллы обвились вокруг его шеи. Он потерся щекой о ее запястье.

— А Лена? — пробормотал он.

— Осталась у них. Они с близняшками на удивление хорошо играли сегодня.

От нее пахло летом, кремом «Нивея» и еще чем-то сладковатым. Наверно, они с Сусанной немножко выпили, когда сидели на лужайке с занятыми игрой детьми.

— Вермут? — спросил он.

— Совсем чуть-чуть, и сильно разбавленный. Очень пить хотелось.

Он усадил ее к себе на колени и поцеловал. Обнял за плечи и, коснувшись ее груди, сквозь легкую ткань ощутил горячую кожу. В тот же момент она привычным движением взъерошила ему волосы, как всегда, когда была нерасположена к его ласкам.

— Не сейчас, не сейчас, ты с ума сошел!

— Почему нет, почему не сейчас, ты же сказала, что Лена у них.

Его рука скользнула по ее бедру.

— У меня нет настроения, прекрати, слышишь?

— Я хочу тебя!

— А я не хочу! Аннерс, убери же руку! Черт возьми, я ведь не твоя собственность! — Она вырвалась и одернула платье. — Ты отлично знаешь, я не могу заниматься этим по команде. Да еще в такую жару.

Он закрыл глаза и подумал, что не услышал ничего нового. Этим они тоже занимались, когда хотелось ей, когда у нее было настроение. В таких делах тоже решала она.

Его охватило раздражение.

— Видно, я вконец вас избаловал, — сказал он. — Привыкли, что я всегда такой добрый, вот и перестали со мной считаться.

— Только потому, что я не хочу лечь с тобой в постель средь бела дня и в двадцатиградусную жару.

— Нет, не только поэтому.

Она засмеялась. Отыскала среди кассет и кусков киноленты сигареты, закурила и, сдвинув аккуратно разложенные катушки с просмотренной и непросмотренной пленкой, присела на край письменного стола, положив ногу на ногу.

— С Леной есть что-нибудь интересное?

— Нет. Зато с твоей матерью хоть отбавляй. Почти весь фильм о ней. Она летом, она на рождество, она на пасху, она курит, она пьет кофе, она гуляет с Леной. В любых мыслимых ситуациях.

Маленькая морщинка проступила над переносицей, наверняка она так же хмурилась, если у нее на уроках становилось слишком шумно.

— Ты так говоришь, будто не очень-то любишь маму.

— Я ее не выношу, — сказал он и пододвинул пепельницу, чтобы она ненароком не подожгла пленку.

— Что ты сказал? — спросила она, точно не веря своим ушам.

— Ты прекрасно слышала, что я сказал, и ничего удивительного в этом нет. А твоя мать не любит меня. И что тут такого, нельзя же любить всех подряд.

Она все так же сидела и курила, а он рассеянно докрутил кассету до конца: продолжать работу не имело смысла.

— Что-нибудь случилось?

— Потому что я говорю, что мы с твоей матерью не любим друг друга? Так было всегда, и тебе это наверняка известно. Да не все ли равно?

— У тебя что-нибудь с ребятами?

Вопрос был задан неспроста. Чтобы продолжить разговор примерно так: я ведь говорила, да и мама тоже, такая работа не для тебя. Она из тебя все жилы вынет. Ты ужасно милый и добрый, но характера тебе не хватает, и с такой работой тебе не справиться. Я с самого начала была против, сам знаешь, но все-таки дала себя уговорить и поехала с тобой в эту дыру. А теперь, когда я наконец привыкла, когда мне здесь стало нравиться, когда у нас появились друзья... Именно теперь ты начинаешь раскисать.