Ирина Велембовская - Женщины
И подала конверт Екатерине Тимофеевне.
«Здравствуй, Аленький! — писал Женька. — Как жизнь, работа? Как даются науки? Вижу тебя, склоненную над тетрадкой в „тиши“ общежития. Перо скрипит, пальцы, конечно, в чернилах, на носу пот проступает от серьезности… Трудно, малыш, понимаю!
Что пишут из твоих „Гусят“ или „Поросят“, как их там?.. Маленький Ягодкин здоров? Что касается меня, то я в норме, хотя в первый раз в жизни тоскую. Запустил даже кастровскую бороду, и видик у меня тот!.. Прошу, Аленький, узнай, как там мать… Хотел я ей написать, но пока не решаюсь. Пусть уж страсти улягутся…»
Строчки поплыли, Екатерина Тимофеевна сжала и без того мятый конверт.
— Вот, — уже мягче сказала Дуська, — вот видишь, Катя… А письмо-то отдай, я его Альке перешлю.
— Погоди, — тихо отозвалась Екатерина Тимофеевна. — Надо это все как-то… Ты мне оставь адрес, я сама напишу…
Дуська ушла, а Екатерина Тимофеевна долго еще сидела, подперев кулаком отяжелевшую голову.
Потом она встала, отворила окошко. День был совсем голубой, свет мягко бил по глазам, воздух плыл и нес с собой запах взрезанного арбуза и еще чего-то влажно-сладкого, непривычного после холодной зимы.
Стоя под этим потоком весны, Екатерина Тимофеевна напряженно думала о том, как ей себя побороть, укротить, загнать в самый дальний угол души свое смятение, свою боязнь, свое растревоженное самолюбие. И она чувствовала, что слабеет в борьбе с самой собой.
— Господи! — сказала неверующая Екатерина Тимофеевна.
В середине мая Дуська провожала Екатерину Тимофеевну на вокзал.
— К моим зайди. От Алькиного дома наискосок через улицу. Гостинцев бы послать, да ты как-то вдруг… Матери вот десятку передай, пусть не обижается: к Троице сама соберусь. — И Дуська потянула из сумочки деньги, а с ними и платок, готовая, как видно, заплакать. — Ну, счастливо тебе, Катя!
— Спасибо, — сказала Екатерина Тимофеевна, — спасибо тебе. Вернусь, тогда…
Она хотела еще сказать, что им бы опять следовало дружить, не сторониться друг дружки. Она даже чувствовала себя в эти минуты виноватой, что тогда, восемь лет назад, легко отступила, не билась за Дуську до последнего… Но объяснять было уже некогда: вагон трогался.
Екатерина Тимофеевна села у окна.
…На рассвете паровоз окутал паром маленькую станцию. Вдоль путей била молодая, ясная трава. Прямо за станцией лежало поле, черное, перебуровленное плугами. Над ним кружились и неторопливо опускались грачи, слетая с черных мохнатых гнезд, свитых на березах вдоль большака.
Екатерину Тимофеевну подвез какой-то колхозник на порожней тележке. Она не без проворства заскочила на грядку: так ли еще, бывало, прыгала она к отцу на воз с травой!..
Из-под колес летела жирная, успевшая отойти на утреннем солнце земля. Тарахтела тележка, пахло конем, нагревшимся в беге. Поехали полем, потом зеленым яром, в котором стояла талая вода и с черного, мягкого дна тянулись тонкие нити трав. Потом поднялись на взгорок, весь в белых крапинках первых цветов, и глазам открылась даль, уже теплая, со всеми запахами поля, молодой ореховой засеки, с ворчанием разбухшего ключа, с белизной черемухи и мельканием стрижей. Впереди была деревня…
