Евгений Пузыревский - Седьмое лето
Павлик не сопротивлялся.
Он не знал, но чувствовал, что надо ценить, надо ловить все эти секунды, минуты, часы, дни, проведённые с матерью, что это может прекратиться, пропасть, исчезнуть, раствориться… Хотя, если бы у него, в тот момент, спросили о значении всего происходящего, то наверняка он бы растерялся и ответил полностью противоположное.
Когда мама засыпала, с каждым разом всё чаще и на дольше, сын брал карандаш с листочком, садился напротив и начинал рисовать. В первый раз, во второй, в десятый, объект был только один – та, которая лежала перед ним, на советской кровати, накрытая тремя одеялами, насквозь мокрыми от пота, постоянно ворочающаяся на спине, иногда кричащая во сне, но при этом такая любимая, родная, незаменимая…
Чистые листы давно закончились, так что маленький художник оставлял графитовые следы, прямо на чернильных буквах, которые месяц назад аккуратно выводили «Жизнь давшая» и «Жизнь принявший».
Смертельно больная натурщица и тот, кто сохраняет её последние мгновения.
Словно Рембрандт и Саския.
Разница лишь в типе болезни одной, и гениальности другого. Да и Амстердам тысяча шестьсот сорок первого года малость отличался от Егры две тысячи одиннадцатого.
Марина умерла. Ночью, тихо и в беспамятстве.
Смертельно больная натурщица и тот, кто сохраняет её последние мгновения.
Словно Рембрандт и Саския.
21
Ночь.
Павлик очнулся.
Он так и сидел на кровати, закрывшись одеялом, в состоянии анабиоза, с засохшей кровью на подбородке и высохшими, размазанными, солёными следами по щекам. Так мерно и умиротворённо, его семилетнее сердце не билось никогда в жизни.
Тишина.
В животе заурчало. Громким раскатом, звук прокатился по почти безлюдному дому. Надо поесть. Но там ведь мама, одна, брошенная, с открытой дверью, почти как на улице.
Ей точно не понравится, если сын придёт голодным.
Павлик доел холодные остатки вчера приготовленного супа, вымыл за собой кастрюлю, тарелку и ложку, протёр со стола.
Обычно, когда на трапезу было больше времени, он любил есть не сразу, как только наливается горячая жидкость, а подождать, пока немного поостынет и на поверхности появятся жировые кружочки. Затем, он ложкой подгонял один к другому, и когда края встречались, ей же, перерубал точку соприкосновения, объединяя два, в единое целое. Далее присоединял ещё один, затем ещё, ещё и ещё, словно великий полководец Древнего Мира нападал на соседние поселения, захватывая, порабощая и создавая большую, великую и могучую Империю. Но ничто не вечно и когда объектов для пленения больше не оставалось, всевышним принималось решение, о уничтожении им созданного. Инструментом апокалипсиса являлись хлебные куски, летящие с неба, разрушающие всё на своём пути и трансформирующие эпоху супа, в эпоху каши (хотя это зависело от количества карающего материала).
Кстати о каше – процесс поглощения данной субстанции тоже являлся своеобразным ритуалом. Для начала, она ровнялась ложкой и приобретала почти идеально гладкую поверхность. Потом, этим же алюминиевым предметом, чёткой линией разделялась надвое, затем на четыре части, на восемь и на шестнадцать. Лишь только после этого отправлялась в рот, и то, в строго определённом порядке, благодаря которому на тарелке оставались красивые узоры из пока ещё недоеденного.
«Пацюк разинул рот, поглядел на вареники и ещё сильнее разинул рот. В это время вареник выплеснул из миски, шлёпнул в сметану, перевернулся на другую сторону, подскочил вверх и как раз попал ему в рот. Пацюк съел и снова разинул рот, и вареник таким же порядком отправился снова. На себя только принимал он труд жевать и проглатывать»[12]
Павлик вышел из дома, неся с собой одеяло, подушку, молоток и гвозди.
Луна на небе прибывала в восьмой фазе, поэтому отраженный ею солнечный свет лишь чуть-чуть обрисовывал контуры предметов, оставляя самое главное скрытым в темноте. Так что, пока глаза не привыкли, пришлось идти интуитивно и, по памяти, вспоминая повороты.
Ворота, из двенадцати досок, так и стояли открытыми. Миновав их, сын направился к месту, где оставил свою мать. Баня, двери, тележка, мама, шуршание, писк.
Шуршание и писк?!
Он бросился на место звука, отодвинул тележку и застал двух крыс, которые, совершенно его не смутившись, продолжали грызть левую ногу Марины. Павлик, не задумавшись, тут же швырнул в них первое, что попалось под руку, а если точнее, то, что в ней находилось – молоток.
Промахнулся.
Один из самых древнейших инструментов человечества, угодил в коленную чашечку, с хрустом сместив её влево. Те же, из-за кого в четырнадцатом веке вымерло четверть населения Европы, спокойно трапезничали дальше. Толи инстинкт самосохранения был притуплен, толи человеческий детёныш, по их мнению, не представлял ни какой угрозы, но факт остаётся фактом – плевали они своей крысиной слюной в лицо гостя, неожиданно появившегося на их празднике жизни.
Павлик растерялся.
Подойти – укусят. Дождаться, когда насытившись, исчезнут сами – об этом лучше и не думать. Кинуть ещё чем-то – а вдруг опять промахнусь и сделаю маме больно. Закричать – бесполезно, этим их не испугаешь. Что же делать, что делать?
Одеяло!
Растянув его перед собой, он опасливо стал приближаться к грызунам. Перешагнув, уже не существующий порог, семилетний мальчик вошел в предбанник. Медленно, аккуратно, чтоб не заподозрили и не кинулись в ответ, он оказался на расстоянии броска. Средство, мешающие холоду добраться, по ночам, до человеческого тела и не выпускающее, от него же тепло, полетело на голохвостых, накрывая при падении. Следом, не давая противнику опомнится, юный защитник материнского тела, бросился сам. Одна из крыс, успевшая вовремя среагировать, метнулась в сторону, выждала две секунды, оценивая ситуацию, и резво понеслась к выходу, перепрыгивая через все препятствия. Вторая осталась прижатая одеялом и руками новоявленного охотника, который судорожно пытался понять, что теперь с ней делать.
Решение, как назло, не приходило.
Пленница противно визжала и металась, в минимальном свободном пространстве, пытаясь найти щель, либо укусить, её державшего. Который, в свою очередь, уже мысленно вынес ей смертный приговор.
Павлик свёл углы темницы к центру, резко вывернул и превратил одеяло в мешок, содержащий пищащий, рвущий когтями ткань и во всю цепляющийся за жизнь груз. Затем выбежал с ним из бани и со всех сил ударил о бревенчатую стену. Шевеленье продолжалось. Испугавшись, что она выберется и отомстит, он, размахиваясь, бил ещё и ещё, до тех пор, пока приступ паники постепенно сошел на «нет».
