Иэн Макьюэн - Солнечная
Если оставить в стороне эти кривотолки, каким блаженством были те месяцы неистовых вдохновенных расчетов и перепроверок в старом доме приходского священника среди меловых холмов на юге Англии под аккомпанемент жалоб его первой жены Мейзи и беспрерывные вопли неразличимых младенцев в комнате соседей. Какое чудо сосредоточенности. Так давно, так трудно вспомнить увлеченного человека, каким он когда-то был, и саму ткань тогдашнего существования. Иногда казалось Биэрду, что он всю жизнь выезжал на том, что было создано безвестным молодым человеком, физиком-теоретиком, гораздо более умным и преданным науке, чем он. Биэрд вынужден был признать факт – тот двадцатиоднолетний физик был гением. Но сам-то он где? Неужели он тот же Майкл Биэрд, чей доклад в 1972 году привел Ричарда Фейнмана в такой восторг, что знаменитый физик прервал заседание Сольвеевского конгресса? Неужели кто-то еще помнит тот «волшебный момент», кому-то есть до него дело? Что до тех вопивших близнецов, то в прошлом году у одного была свадьба, и Биэрд видел обоих: толстые парни под тридцать, один – зубной врач, другой – менеджер инвестиционного фонда, оба одинаково напыщенные. Сверстники Сопряжения.
После напитков, обеда и опять напитков журнал соскользнул с его колен, и, уставясь на кнопку, скреплявшую чехол подголовника перед собой (место у окна ему не досталось), он погрузился в привычные мечта. Патриция была не единственным их сюжетом, и он воспринял это как признак душевного выздоровления. Ему прислали краткие биографии и фото людей, которые будут жить с ним в замерзшем фьорде, и ему понравилась улыбка художницы-концептуалистки, чье имя, Стелла Полкингхорн, было даже ему знакомо. Последняя шумиха вокруг нее была связана с нарушением авторских прав, но дело до суда не дошло. Для галереи Тейт-Модерн она построила в увеличенном масштабе игру «Монополия», разместив ее на спортивном поле в Катфорде. Каждая сторона доски была длиной в сто метров, по ней можно было гулять, заходить в дома почти натуральной величины и, сравнивая обстановку на Парк-лейн и Олд-Кент-роуд, убеждаться в несправедливом распределении богатства. В пустых богатых домах Мейфэра – гобелены, гравюры Дюрера, бутылки из-под шампанского, а на Олд-Кент-роуд, у бедняков Ист-Энда – пакеты от картошки и гамбургеров, брошенные шприцы, мыльная опера по телевизору. Кубики были два метра высотой, карточки Коммьюнити-чест клал на место подъемный кран, потрепанные банкноты из фанеры были сложены на траве неустойчивыми двадцатипятиметровыми штабелями. В целом – обличение культуры, помешавшейся на деньгах. «Идите не проходите» восхваляли, поносили, фотографировали с воздуха пассажиры самолетов, снижавшихся к Хитроу. Дети ватагами носились по доске, заползали под фишку в виде шляпы. Создатели игры подали было иск, но забрали обратно ввиду общественного презрения и роста продаж. Ассоциация местных бизнесменов на Олд-Кент-роуд тоже подала в суд, не то сказала, что собирается подать, и все заглохло.
Над меланхолическими его размышлениями о кончине брака витала бесплотная улыбка Стеллы Полкингхорн. В нем приятно смешивались грусть, гнев, ностальгия (те первые месяцы были блаженством) и теплое, невиноватое чувство неудачи. Очередной. Пяти достаточно. Шестого он не допустит, и с этой мыслью пришло знакомое ощущение новой свободы. Когда все будет улажено, он купит маленькую квартиру в Лондоне, ответствен будет только перед собой, будет яростно защищать свою независимость и излечится от странной въедливой привычки жениться. Не жены ему нужны – любовницы.
Он пассивно дал пропустить себя через Осло, потом через Тронхейм. Рейс на Лонгьир задерживался на два с половиной часа, и все это время, сидя в пластиковом кресле, он читал «Геральд трибьюн» с полной сосредоточенностью, без воспоминаний. Когда его такси остановилось у гигантских сугробов перед отелем, было три часа ночи. Он не ел уже много часов. В свитере, анораке и теплых кальсонах он лег на кровать, обнесенную с трех сторон толстыми деревянными бортиками, и съел сначала все соленые закуски из мини-бара, потом все сладкие, и когда портье разбудил его в восемь часов утра, сообщив, что все ждут его внизу, у него в кулаке все еще была скомкана обертка от «Марса».
Первой его потребностью было утолить жажду. Но вода из крана в умывальнике шла такая ледяная, и глотал он с такой жадностью, что лицо и виски обожгло болью, и боль не отпускала, пока он, обалделый от недосыпа, спускался с багажом в вестибюль, чтобы соединиться со спутниками – уже позавтракавшими, уже шумными, уже застегивавшими на себе специальные костюмы для снегоходов. В тускло освещенном – не иначе солнечной энергией – вестибюле, в скоплении тепло одетых тел он не углядел Стеллы Полкингхорн. Да, и тут же напомнила о себе маниакальная шутливость англичан в больших группах. Из разных углов забитого людьми помещения доносились одиночные взрывы смеха и множественные хе-хе в унисон. А было восемь двадцать утра. Натянув улыбку, изображая бодрость, он пожал много рук, выслушал много имен и ни одного не запомнил, потому что мысли были заняты упущенным кофе. Как же ему начать день? Бачок был пуст, тарелки со стола убирала девушка, не говорившая по-английски и даже не понимавшая всепланетное слово «кофе», даже когда его произносили громко, и уже один из организаторов, громадный человек-лось по имени Ян говорил ему, что пить кофе уже поздно, и вел Биэрда к его персональной груде верхней одежды, советуя поторопиться, потому что через два часа ожидается метель и группе пора выезжать.
Помещение пустело, а он еще не был готов. Кто-то очень старый с заснеженной бородой и мокрой сигаретой, прилипшей к нижней губе, недовольно ворча, схватил сумку Биэрда, отнес на сани, прицепленные к снегоходу, и уехал. И официантка, и Ян исчезли, Биэрд остался в вестибюле один. Давно забытое, школьных дней переживание, когда ты опоздал и чувствуешь себя бестолковым, растерянным, несчастным, а все остальные таинственным образом осведомлены, словно сговорились против тебя. Жирняга Биэрд, всегда последний, бесполезный в командных играх. Это воспоминание добавило неуклюжести и нерешительности. Хотя на нем была многослойная лыжная одежда, ему полагалось влезть в этот дополнительный кокон и даже вставить свои ботинки еще в одни. Были внутренние перчатки, и огромные наружные перчатки, и тяжелый вязаный шлем поверх его собственного, и защитные очки, и мотоциклетный шлем.
Биэрд напялил комбинезон – он весил килограммов десять, надел пыльный шлем, втиснул голову в защитный шлем, натянул внутренние и наружные перчатки и тогда сообразил, что в перчатках не может надеть очки; снял перчатки, надел очки, надел внутренние и наружные перчатки, потом вспомнил, что его собственные лыжные очки и перчатки, фляжку и футляр с гигиенической помадой, лежащие рядом на стуле, надо взять с собой. Он снял наружные и внутренние перчатки, спрятал все это в карман куртки, изрядно повозившись с молнией верхнего костюма, надел внутренние и наружные перчатки и обнаружил, что из-за влажного воздуха в вестибюле и собственных нетерпеливых усилий очки запотели. Усталый и разгоряченный – неприятное сочетание, – он раздраженно встал, повернулся и с громким треском ударился о колонну или балку – он не видел, обо что. К счастью, на нобелевском лауреате был шлем. Череп не пострадал, но на левом очке появилась диагональная, почти прямая трещина, преломлявшая и рассеивавшая тусклый желтый свет вестибюля. Чтобы снять мотоциклетный шлем, шерстяной шлем, очки и стереть с них испарину, надо было стащить все четыре перчатки, но ладони вспотели, и это оказалось не так просто. Но вот очки были сняты, и оставалось только отнести их к почти очищенному обеденному столу, взять скомканную бумажную салфетку – использованную, но не очень – и протереть стекла. То ли на ней было масло, то ли овсянка, то ли джем, поцарапанный пластик она испачкала, но, по крайней мере, конденсат стерла, а дальше было сравнительно просто: надеть шерстяной шлем, натянуть очки на твердый шлем, надвинуть его, надеть все четыре перчатки и встать готовым к встрече со стихией.
