Вера Колочкова - Прости меня, Анна
— Да, конечно! Я вас около учительской буду ждать! Идите быстрее, вон уже звонок ваш трещит… — замахала она суетливо на Анюту руками. – Как хорошо, что я все–таки вас нашла…
Позже, сидя за партой в пустом классе и вытирая ладошками слезы, Вероника слушала грустный ее рассказ о случившейся с Алешей беде и мелко дрожала, как в лихорадке, повторяя без перерыва одну и ту же фразу:
— Господи, спасибо, что жив. Господи, спасибо, что жив…
Потом, повернув к Анюте опухшее заплаканное лицо, торопливо начала рассказывать:
— Вы знаете, мы ведь давно уже встречаемся… И работаем вместе… Но вы не думайте — мне ничего такого от него и не нужно было! Только знать, что он есть где–то, что иногда можно побыть рядом – и все… А в ту злополучную ночь я подменилась с той, с другой медсестрой – у меня дочка заболела, мы с ней вдвоем живем… Господи, если б я была рядом, я б сама под этот нож вместо него кинулась! Вы не думайте, Анюта, я и правда на него не претендую совсем – мне того, что есть, вполне достаточно! Я просто люблю его, и все! И он меня любит, я знаю… Только мы никогда не говорили об этом. Так уж у нас получалось… Помогите мне, Анюта! Мне надо обязательно к нему попасть! Нужно, чтоб он знал – я люблю его! Помогите мне, пожалуйста, очень вас прошу…
— Да успокойтесь, Вероника! Не надо так плакать… Ну конечно, я вам помогу! Только как? Меня и саму–то к нему не особо подпускают…
— А можно, я ему хоть письмо напишу? А вы передадите…
— Письмо? Ну что ж, хорошо… Пишите свое письмо..
Анюта деликатно отошла к окну, уставилась долгим взглядом на голые деревья тощего школьного скверика, роняющего свои последние скукоженные листочки и смиренно приготовившегося к зимним холодам, потом тихонько повернула голову в сторону Вероники, склонившейся над письмом. Изредка продолжая всхлипывать, молодая женщина торопливо выводила рукой на тетрадном листочке в клеточку дрожащие неровные строчки, распущенные длинные ее волосы почему–то все время падали на мокрые от слез щеки, и она по–детски старательно заправляла их за уши, и они снова непослушно вываливались блестящей русой копной на глаза… «Как в фильме про Штирлица — он там так же трогательно писал для любимой жены записочку … — отрешенно думала Анюта, глядя на нее. – Только гениальной музыки Таривердиева не хватает… Господи, а я, я–то чего делаю?! Как я это письмо буду передавать? И не передать не могу теперь…Прости меня, Анна! От всей души прости дуру слабовольную…»
— Вот! – Вероника старательно свернула вчетверо тетрадный листочек, протянула Анюте. – Возьмите…
— Да, Вероника, я передам… И потом, ему же скоро телефоном пользоваться разрешат – вы ему и позвонить сможете.
— А когда? Когда разрешат?
— Ну, я не знаю…
— Анюта, а можно, я пока вам буду звонить? Вы простите, что пристаю, ради бога! Можно?
— Да ладно, чего уж теперь… Пишите номер…
Алеша обрадовано засиял глазами ей навстречу, смотрел, улыбаясь, как она мостится около его высокой кровати, осторожно косясь на штатив с капельницей.
— Ты ко мне, Нюточка, как к родному ходишь, даже чаще, чем Анна с Темкой…
— Так ты и есть мне родной, Алешенька! Родство — это ведь скорее ощущение, а не обязанность, на бумаге прописанная, правда?
— Правда…
— А у меня тут для тебя послание! Вот, возьми…
— Что это?
Алеша осторожно взял сложенный вчетверо листочек в клеточку, удивленно взглянув на Анюту, неловко развернул его свободной от капельницы рукой.
— Вероника тебе письмо написала…
— Вероника? – тут же оживился он, жадно впиваясь глазами в первые строчки письма – А где ты ее видела?
— Да я–то век бы ее не видела. Она меня сама нашла! Все школы в нашем районе обошла – учительницу литературы по имени Анна искала, которая детей в сентябре на «Чайку» водила… Как меня увидела – сразу будто к матери родной бросилась…
Поняв, что Алеша больше ее не слышит, она деликатно отвернулась, встала со стула и подошла к больничному окну, стала смотреть на такой же, как и в ее школе, чахлый скверик с понурыми голыми деревьями. «А все–таки до чего тоскливый этот месяц – ноябрь! – подумалось в который уже раз. – И не зима еще, и не осень уже… Безвременье какое–то! И в природе, и в жизни… И я вот так же, как эти деревья, все жду чего–то – сама все свои листья стряхнула в одночасье и жду… Скорей бы уж снег выпал! И чего он там так долго свое письмо читает? – осторожно скосив глаза на Алешу, удивилась она. — Чего там читать – несколько строчек всего…»
— Эй, ты где, Алеша? – тихо смеясь и подходя к изголовью кровати, спросила Анюта. – Вернись, я все прощу…
— Нют, помоги мне сбежать отсюда, а?
— Что?! Как это – сбежать? Вместе с капельницей, что ли?
— Да чушь собачья вся эта капельница! Принеси какую–нибудь Кирюшкину одежду, а? Я уже вставать могу сам, вчера пробовал!
— С ума сошел…
— Не могу я больше здесь, Нюточка! Давит на меня эта палата! И прогибаются все, как… Не знаю кто! Поставит медсестра укол в задницу и чуть только не поцелует меня туда же!
А другая клизму несет – и книксен делает: извините, позвольте, разрешите такое удовольствие получить… Помоги сбежать, а?
— Не выдумывай, Алеша! Что за глупости? А если у тебя швы разойдутся?
— Да какие швы, Нюта? Я ж тоже медик! Забыла, что ли? Уж сам разберусь как–нибудь со своими швами! Так принесешь одежду?
— Нет, Алеша! Ты лучше попроси Анну — она тебя сама отсюда домой заберет, если уж так приспичило…
— Эх ты, Анютка — лупоглазка… И вроде как умненькая ты бабенка, а не понимаешь ничего! Я ж не из больницы, я ж от Анны и хочу сбежать…
— Да все я понимаю, Алеш! Только меня не заставляй в этом участвовать, ладно? Я ж ей подруга все–таки, а не ехидна… А Вероника твоя мне понравилась! Цепляет чем–то. Искренности в ней много, правды какой–то бабской, что ли… Сейчас таких днем с огнем поискать!
— Так ведь и я про то же! Представляешь, какой дурак был? Все думал чего–то, решал, сомневался… А полежал на этой коечке – и вдруг все так ясно и понятно стало… Вот оно, твое, на блюдечке с голубой каемочкой… Так принесешь одежду?
— Нет!
— Анюта!?
— Нет, Алеша, прости…
— Ну тогда иди отсюда!
— Ну и пойду!
— И ладно…
— И все тогда… Пока…
«Как дитя малое, ей богу… — сердито размышляла она, вышагивая по больничному коридору. — Итак себя последней предательницей по отношению к Анне чувствую, еще и Алешка меня прогнал…»
— Мам, ты чего? – удивленно уставилась открывшая ей дверь Дашка. – У тебя лицо совсем вверх тормашками перевернутое! С дядей Алешей что–то?
— Да нет, все в порядке, Даш! На поправку пошел твой дядя Алеша, даже хамить помаленьку начал!
