Вадим Фролов - Что к чему...
– Вообще-то, – сказал он, – о таких вещах не очень принято рассказывать. Я, например, никогда и никому не рассказывал о таких вещах, но раз уж ты… хмм… удостоил меня своим доверием… – Он встал из-за стола и тоже начал ходить по комнате – …Раз уж ты рассказал, то… Послушай, а… ну, она тебе… нравится, что ли?
Я замотал головой.
– Не понимаю, – сказал батя и рассердился. – Да ты не финти. Нравится – так и скажи.
– Нет, – сказал я, – то есть… нравится, но…
– Ага, понимаю, – сказал батя. – Тогда это плохо. Совсем не обязательно лезть со своими поцелуями к человеку, который тебе нравится. Но…
– Не буду я с ней больше целоваться… – пробурчал я.
– Почему? – спросил батя и засмеялся. – Это ведь, наверно, весьма… приятно?
– Приятно, приятно! – заорал я. – Я к тебе как к человеку, а ты мне мораль читаешь, да еще издеваешься… Конечно, приятно… Будто не знаешь?!
– Ты не сердись, – сказал батя. – Ты от меня совета ждешь, а я, пожалуй, тебе тут никакого совета дать не могу. Поступай так, как тебе подскажет разум и… сердце… Парень ты неглупый, и сердце у тебя, по-моему, тоже есть.
– Спасибо, – буркнул я.
Тут уж он разозлился всерьез.
– А ты что хочешь, чтобы я тебе рецепты на все случаи жизни давал? – сказал он сердито. – Не дождешься! Но раз уж случилось – что ж, теперь всю жизнь и слюнявить это дело? Не по-мужски это. Единственно, что я могу тебе сказать: в любой, даже самой сложной ситуации надо быть прежде всего чело-ве-ком, а не скотом.
Он помолчал, а потом, как-то хитро прищурившись, спросил:
– Слушай, а как же ты теперь с Наташей-то?..
Вот черт! Откуда он знает? И как это он догадался, что меня волнует больше всего именно это?
– Ну, уж это мое дело, – гордо сказал я.
– Вот это правильно! – почему-то довольный, сказал батя. – Значит, с этим вопросом все? Тогда спать!
– Спать, – сказал я и вздохнул с облегчением.
Я пошел спать и, когда уже разделся, подумал, что хотел-то я с отцом посоветоваться, что нам делать с письмом, которое получила Капитанская дочка от кого-то из нас, а скорее всего – от Валечки. Вот тут-то батя помог бы больше – в таких делах взрослые лучше нас разбираются, хотя иногда тоже путают здорово. Мне не хотелось идти: опять скажет – сам разбирайся, но я подумал, что тут уж не только мое личное дело, а всего класса, и надо же посоветоваться с умным человеком, а то мы еще сгоряча таких дров наломаем…
Отец лежал и читал «Анну Каренину». Я влез к нему с ногами на тахту и сказал:
– Бать, я ведь с тобой совсем о другом хотел говорить, а это так… сам не знаю, почему вырвалось.
– Значит, наболело, – сказал батя. – Слушай-ка, а я ведь тебе на твой вопрос так и не ответил. Я ведь тоже с девчонками целовался, – сказал он шепотом, и мы с ним начали хохотать.
– Ну и жук ты, батя, – сквозь смех сказал я.
– Конечно жук, – сказал он гордо, – а как же! Ну, так что у тебя еще?
Мне стало как-то совсем легко и просто, и я спокойно рассказал бате все, что случилось сегодня в классе, не сказал только о своих подозрениях. Батя слушал очень внимательно, иногда только морщился и неодобрительно покачивал головой.
– Гадость какая, – сказал он, когда я кончил. – Ну, а что в том письме? Хотя откуда тебе знать.
Я и действительно ничего не знал, но кое о чем мог догадываться – тут мне Кныш помог… Я рассказал бате о том, что прошлой зимой говорил мне на катке Володька Кныш. А он сказал, что Капитанская дочка «спуталась» с преподавателем физики, а у того жена и двое маленьких детей. А она, эта… – Кныш назвал ее тогда коротким нехорошим словом – прилипла к физику, как пиявка, и отбивает его от семьи. Я не поверил Володьке и сказал, что, если он будет трепаться об этом кому-нибудь еще, пусть лучше не приходит в школу – я ему житья не дам. Может быть, об этом и было в том проклятом письме.
– Что значит «спуталась»? – – спросил батя.
Я почувствовал, что краснею, и пробурчал что-то невразумительное, вроде «ну, что ты – маленький, сам не понимаешь».
– Я-то понимаю, – сказал батя, – а вот вы, сопляки, что вы-то понимаете в этом?
– Ну, если ты хочешь ругаться… – сказал я и начал слезать с тахты.
– Сиди, – сердито сказал отец, – ишь какой гордый… Ты пойми, дело это такое тонкое, деликатное – в него чужим сапогом лезть никак нельзя, а тем более вам, сосункам. Да не ершись ты! Нечего вам даже и думать об этом – не вашего ума…
– Ну да, сосунки, сопляки, не вашего ума… Спасибо. Разъяснил, – сказал я и опять начал слезать с тахты.
Батя засмеялся, но меня не удерживал. Он только вдруг как-то очень грустно сказал:
– Всякое в жизни бывает, Сашка… всякое. Ну, а вы-то как о своей Капитанской дочке думаете?
– Она хорошая, и все это наверняка враки, – убежденно сказал я.
– Ну, раз так, значит, об этом деле надо забыть, как будто ничего и не было. И виду даже не показывать, что вы что-то слышали.
– Да я ведь не об этом. Это ясно. А вот что нам с этим гадом, который письмо написал, делать?
– Ну, уж это вы сами думайте. Не маленькие. – И он взялся за книжку.
* * *…В школе на следующий день о том, что было, никто не вспоминал, как будто действительно ничего и не было. А когда на одной из перемен что-то об этом запищала Веснушка, на нее так цыкнули, что она чуть не расплакалась. Все-таки хорошие у нас ребята: я уверен, что все еще переживали вчерашнее, но никто даже виду не подал. Кныша, между прочим, в школе не было, а Валечка держался как ни в чем не бывало – понимал, гад, что у меня никаких доказательств нет! Ну, я-то все равно его на чистую воду выведу. И скажу об этом Гришке и Оське, и тогда…
В этот день ничего особенного не произошло, только Ольга разговаривала со мной очень сухо, можно сказать, совсем почти не разговаривала. Ну да ничего – помиримся, она такая – долго сердиться не умеет. На Наташу я старался не смотреть, потому что, когда смотрел, сразу вспоминал Лельку и мне становилось как-то не по себе.
В общем, в школе все было как в самый обычный день – никаких происшествий. Капитанскую дочку мы видели только мельком – в одну из перемен она быстро-быстро пробежала мимо нас – мы все стояли в своем излюбленном месте у большого окна в коридоре. Мы хором сказали: «Здравствуйте, Мария Ивановна!», она покивала нам довольно весело и пробежала.
Была суббота, и когда я пришел домой, то в почтовом ящике на двери заметил что-то белое. Я было обрадовался: подумал, что это письмо от мамы, но это оказались билеты на футбол, и я вспомнил про Лешку и его просьбу, – я о ней и забыл совсем. Не хотелось мне ввязываться в это дело, но раз обещал – ничего не поделаешь…
Пантюха согласился охотно, и в воскресенье мы поехали с ним на футбол. Всю дорогу меня мучили угрызения совести, да, вдобавок, я еще и побаивался: кто его знает, как встретит он Лешку и что подумает про меня… Но когда мы приехали на стадион, я почти успокоился – погода была очень хорошей, народу было очень много и, как всегда, было весело, и все волновались – выиграет «Зенит» или нет, а ему очень надо было выиграть, иначе над ним нависла, как сказал диктор, «реальная угроза» вылететь из первой лиги. Из-за этих волнений я перестал переживать за Лешку, а когда мы сели на места и начался матч, а Лешки не оказалось рядом на свободном месте и мы начали орать и подбадривать наш несчастный невезучий «Зенит», я совсем забыл обо всем… Пантюха орал и свистел так, что соседи даже шарахались, но не сердились. Между прочим, я очень люблю бывать здесь: все как будто становятся друзьями, и даже мальчишки разговаривают и спорят со взрослыми, как с равными, а если соседи и поругаются между собой из-за каких-нибудь футбольных тонкостей, то все равно в перерыве вместе идут пить пиво и уходят со стадиона друзьями… Так мы орали и свистели, забыв обо всем, и я очень удивился, когда после одного особенно удалого свиста рядом раздался знакомый голос:
