Джон Фаулз - Червь
— Отпускается тебе грех твой. А теперь обнажи своё растленное тело.
Девушка на миг опускает глаза, встаёт и принимается распускать шнуровку. Мистер Бартоломью с холодной беззастенчивостью наблюдает из своего кресла. Слегка отвернувшись, девушка продолжает раздеваться. Наконец одежда уложена на скамью, и девушка, присев на дальний конец скамьи, стягивает чулки со стрелкой. Теперь на ней лишь сердоликовое ожерелье и чепец. Она сидит, сложив руки на коленях и уткнувшись взглядом в пол. На вкус мужчин того времени, фигура её оставляет желать лучшего: слишком маленькая грудь, слишком хрупкое и бледное тело, хотя никаких признаков недуга, который приписывал ей мистер Бартоломью, на нём не заметно.
— Желаешь ли, чтобы он тебе угождал?
Девушка молчит.
— Отвечай.
— Душа моя тянется к вам, сэр. Но вы меня отвергаете.
— Не ко мне — к нему. И его срамному уду.
— На то была ваша воля.
— Да, я хотел полюбоваться на ваши сладострастные забавы. Но я не приказывал вам миловаться напоказ, как голубок с голубицей. Не стыдно ли тебе, прежде водившей знакомства с особами столь блестящими, нынче пасть так низко?
Опять молчание.
— Отвечай.
Но, как видно, отчаяние придало девушке твёрдость. Она не отвечает, и в этом молчании чувствуется вызов. Мистер Бартоломью озирает её понурую фигуру и переводит взгляд на замершего у дверей Дика. И снова, как до прихода девушки, их взгляды встречаются, снова — загадочная пустота чистого листа. На этот раз не надолго. Дик неожиданно поворачивается и исчезает, хотя хозяин не подал никакого знака удалиться. Девушка удивлённо косится на дверь, однако немой вопрос в её взгляде так и остаётся невысказанным.
Девушка и хозяин теперь один на один. Мистер Бартоломью подходит к камину. Он нагибается и кочергой подгребает недогоревшую бумагу к пылающим поленьям. Затем выпрямляется и взирает на дело своих рук. Девушка у него за спиной медленно поднимает голову. По глазам видно, что он о чём-то размышляет или что-то замышляет. После недолгого колебания она встаёт и, тихо переступая босыми ногами, приближается к безучастной фигуре у камина. На ходу она вполголоса что-то приговаривает. Чего она домогается, угадать нетрудно: подойдя к хозяину, она вкрадчивым, но привычным жестом пытается обнять его за талию и слегка прижимается обнажённой грудью к его спине, словно сидит позади его седла.
Человек у камина тут же хватает её за руки — без гнева, с тем только, чтобы избежать объятий. Удивительно ровным голосом — без тени злости или укоризны — он обращается к девушке:
— Ты неразумная лгунья, Фанни. Я ведь слыхал, как ты стонала, когда в последний раз ему отдавалась.
— Это было одно притворство, сэр.
— А ты бы рада отдаться ему и непритворно.
— Нет, сэр. Вас и только вас я чаю удовольствовать.
Мистер Бартоломью молчит. Девушка украдкой высвобождается и снова пытается его обнять. Но он решительно отталкивает её руки.
— Одевайся. И я научу, как меня удовольствовать.
Девушка не отступает:
— Я для вас души не пожалею, сэр. Доверьтесь мне — и естество ваше поднимется, как жезл глашатая, и уж тогда употребите меня ему в угоду.
— Сердца у тебя нет. Да прикрой же ты свой срам! Прочь от меня!
Мистер Бартоломью по-прежнему стоит лицом к камину. Девушка с задумчивым видом начинает одеваться. Одевшись, садится на скамью. Проходит время. Не выдержав долгого молчания, она окликает хозяина:
— Я одета, сэр.
Тот, словно очнувшись от грёз, едва поворачивает голову и снова вперяет взгляд в огонь.
— В каких летах ты сделалась блудодейкой?
Не видя его лица, уловив необычную интонацию и подивившись неожиданному проблеску любопытства, девушка с запинкой отвечает:
— В шестнадцать лет, сэр.
— В борделе?
— Нет, сэр. Меня совратил хозяйский сын в доме, где я служила в горничных.
— В Лондоне?
— В Бристоле. Откуда я родом.
— И у тебя был ребёнок?
— Нет, сэр. Но однажды хозяйка обо всём проведала.
— И наградила за труды?
— Да, если палку от метлы можно почесть за награду.
— Что же привело тебя в Лондон?
— Голод, сэр.
— Разве Господь не дал тебе родителей?
— Они не пожелали принять меня обратно в свой дом, сэр. Они из «друзей».
— Каких ещё друзей?
— Люди их называют квакерами[13], сэр. Хозяин с хозяйкой тоже были «друзья».
Мистер Бартоломью поворачивается и стоит, широко расставив ноги и заложив руки за спину.
— Что было дальше?
— Прежде чем дело вышло наружу, молодой человек подарил мне перстенёк. Он, сэр, украл его у матери из шкатулки. А как всё открылось, я и смекнула, что хозяйка непременно всклепает на меня, потому что ничему дурному про сына она не верила. Продала я перстенёк и подалась в Лондон. Там определилась на место и уже было решила, что все беды позади. Так нет: вздумалось хозяину утолить со мной похоть. Я боялась потерять место, пришлось уступить. Дошло это до моей новой хозяйки, и опять я оказалась на улице. Волей-неволей начала христарадничать: что же остаётся, если честной работы не найти? Придёшь наниматься в горничные, а хозяйка поглядит на тебя и откажет. Чем-то им моё лицо было не по нраву. — Она прерывает рассказ и, помолчав, добавляет: — Если бы не нужда, не занялась бы я этим промыслом. Да и мало кто занялся бы.
— Мало кто делается потаскухой из нужды.
— Знаю, сэр.
— Стало быть, ты распутна по природе?
— Да, сэр.
— И стало быть, родители не зря от тебя отвернулись, даром что держатся ложного учения?
— По грехам моим — так, сэр. Только вышло, что вся вина лишь на мне одной. Хозяйке вспало на ум, что я навела на их сына порчу. А это не правда: он первый меня поцеловал, а я не давалась, и перстенёк он похитил без моего ведома, и в остальных его делах я не повинна. Но мои родители не поверили. Сказали, что я отреклась от внутреннего света. Что я не их дитя, но дщерь сатаны. Что я и сестёр своих совращу с пути истинного.
— Что за «внутренний свет»?
— Свет Христов. О нём говорит их учение.
— Их? Больше не твоё?
— Нет, сэр.
— Ты не веруешь во Христа?
— Не верую, что увижу Его в этом мире. Ни также в мире ином.
— А в мир иной веруешь?
— Да, сэр.
— Не ожидают ли там тебя и тебе подобных адские муки?
— Да минует меня такое наказание, сэр.
— Но разве это не так же ясно, как то, что это вот полено обратится в пепел?
Девушка не отвечает, только ещё ниже опускает голову. Тем же ровным голосом мистер Бартоломью продолжает:
— И не менее ясно, что тебе и на этом свете не уйти от адских мук — когда ты истаскаешься и тебя выставят из борделя. И кончишь ты жизнь простой сводней или скрюченной каргой в богадельне. Если к тому времени тебя не приберёт французская болезнь. Или ты надеешься преуспеть, умножая свои грехи, и на склоне лет сделаться второй Клейборнихой? Тебя и это не спасёт.
