Сергей Кузнецов - Шкурка бабочки
Да, Лева уехал, Никита уехал, Вика уехала, сколько других сгинули неведомо куда, а Маринка осталась. Ксения нет-нет да вспомнит тот давний случай, фальшивое изнасилование, детские обиды. Нет, на Маринку нельзя долго обижаться. В конце концов, одни девушки не могут сказать «нет», когда речь идет о сексе, другие любят, чтобы их били до крови – у всех нас странные вкусы, чего уж тут. Так что хватит сидеть, обхватив колени: возьми трубку, набери Маринкин номер. На что еще нужны старые подруги, если к ним нельзя пойти, когда тебя накрыло?
Алле, алле, говорит Ксения, попробуй только скажи, что как раз завтра вечером ты занята.
10
– Посмотри, правда, красиво? – и Марина приспускает майку с плеча.
У Марины красивая майка: любовник привез из Калифорнии, ручная, говорит, работа, делают бывшие старые хиппи, то есть просто хиппи, потому что бывшие хиппи все стали яппи, все стали ви-ай-пи, все стали си-и-оу. Майка в разноцветных разводах, говорят, кислотный стиль, Ксения впрочем, никогда не пробовала кислоты, она вообще не употребляет наркотиков, если не считать кофе, травы и чая. Она не пробовала кислоты, но знает слово «кислотный» и знает, что Марина любит это слово, хотя тоже, кажется, никогда не пробовала кислоты, впрочем, с Мариной ни в чем нельзя быть уверенным. На стенах висят кислотные картинки, монитор на барном стуле посреди комнаты показывает кислотные узоры, почти такие же, как майка ручной работы, которую подарил Марине ее калифорнийский любовник, такие узоры, что не надо никакой кислоты, говорит Марина и выдыхает сладкий дым.
В самом деле, красивая майка. Нетрудно заторчать с такой майки, что с косяком, что без косяка. А вот в офис в такой майке не придешь, это точно. Но Маринке не надо ходить в офис, у нее нет подчиненных, нет начальства, зато есть майка ручной работы, которую привез любовник из Калифорнии.
И вот она приспускает эту майку с плеча, посмотри, говорит, правда, красиво, посмотри, мне же самой не видно, скажи мне, как он там? Не так чтобы очень красиво, если честно: на матовой молочной коже расплывается большое красное пятно, облаком укрывая очертания татуированного дракона.
– Вау, – говорит Ксения, – просто супер. Но у тебя же раньше там бабочка была, куда ты ее дела?
Марина прячет плечо обратно под красивую майку, встряхивает соломенными волосами, смахивает пепел, – ой, как я давно не курила, – и улыбается:
– У меня была бабочка, но я забила ее драконом. Он вылупился из бабочки, как бабочка из куколки, понимаешь?
Конечно, чего ж тут не понять. Дракон из бабочки, бабочка из куколки, куколка из коробки.
– Помнишь, у Вики была первая в классе кукла Барби, кукла из розовой коробки, за безумные деньги из-за границы?
– Конечно, помню, – говорит Марина, – первую Барби не забыть, как первого мужчину.
Ксения смеется:
– У тебя-то уж точно мужчин было побольше, чем кукол.
– Прикинь, я была такая глупая, – говорит Марина, – такая дура, я так хотела девочку, чтобы ей достались мои куклы, а теперь я понимаю, что мальчик – это куда лучше, посмотри на него, ты только посмотри, всего девять месяцев, а уже видно – настоящий мужик, маленький китайский мандаринчик, апельсинчик мой, солнышко мое ненаглядное.
Подхватывает Глеба на руки, целует в маленький носик, в узкие глазки, в лопоухие ай-ты-мой-слоник ушки.
– Ма-ма! – говорит Глеб и снова уползает.
У Марины нет мебели, если не считать большого матраса в дальнем конце комнаты и барного стула, на котором светится монитор. Когда-то Марина называла это кибернетическим алтарем, и Ксения предпочитала не думать, какие обряды справлялись перед ним по ночам. И вот сейчас они сидят прямо на полу, на ковре, мохнатом и огромном, как шкура белого медведя, того самого, на котором и стоит наш мир – по преданиям северных народов, неведомых этнографам. Или, может быть, по этим преданиям, весь мир и есть спина огромного белого медведя, и мы ползаем в его шерсти, словно маленький Глеб по огромному ковру в однокомнатной квартире матери, которая сидит тут же, вместе со своей самой старой и верной подругой. На Марине красивая майка, ручная работа, любовник из Калифорнии, а Ксения как обычно в деловом костюме, при параде, в полной выкладке, боевой раскраске, властные губы, большие глаза, полчаса перед зеркалом по утрам. Когда Марина ходила в офис, она все равно не носила деловых костюмов, она была дизайнер, творческая девушка, почти богема, предпочитала этнический стиль, мужчинам это нравилось, ей это шло – впрочем, при чем тут стиль? Она всегда нравилась мужчинам, длинноногая, с ореолом светлых волос вокруг головы, с неизменной улыбкой, которую одни называли блядской, а другие – невинной.
– Эк тебя колбасит, – говорит Ксения. – А помнишь, что ты говорила, когда была беременна? Что мальчик – это враг внутри, как Intel Inside, можно даже логотип на живот вешать. Потому что мужчины и женщины – это два разных вида, а не самцы и самки homo sapiens.
– Прикинь, я была такая глупая, – говорит Марина, – такая дура, я так хотела девочку, я так разозлилась из-за этой беременности, так тормозила, помнишь?
Как уж такое забыть, конечно. Неделя японского кино в Москве, свободный вход, полный зал народа, драка за места, плохо различимые субтитры, чья-то голова загораживает пол-экрана, Марина вежливо просит пригнуться, а потом бесцеремонно пригибает голову рукой, чего он тупит, по-русски, что ли, не понимает? А когда зажигается свет, видит, что да, не понимает, раскосые глаза, желтоватая кожа, ой, как неудобно. Марина говорит «аригато», надеясь, что в японском одно вежливое слово заменяет другое, мужчина смеется и говорит по-английски, что он не японец, хотя у него есть друзья японцы, с которыми он должен был встретиться тут, но вот, видимо, они не пришли, а сам он мало что понял, честно говоря, японский язык и русские субтитры – почти без шансов. Может быть, девушка, которая так хорошо говорит по-английски, расскажет ему, что же все-таки произошло?
Марина рассказала, и они выпили за дружбу народов в ближайшем ресторане, а потом поймали такси, целовались на заднем сиденье, и Марине, уже немного пьяной, было ужасно интересно, потому что у нее никогда еще не было азиатских мужчин. А это правда, что азиаты умеют такое, ну, ты понимаешь, ну, в смысле в постели? The Asians much better do it on the mat than in the bed. What is the mat? Показывает рукой себе под ноги, на резиновый коврик, а, блин, на циновке, из рисовой соломы, right?
Найти ночью в Москве циновку все-таки не удалось, поэтому они попробовали и на кровати, и на коврике, а потом Марина посмотрела на часы и внезапно вспомнила, что утром ей должен звонить любовник из Калифорнии, тот самый, который потом подарит ей красивую майку, ручной работы, с кислотным узором, в которую она одета прямо сейчас. Прямо сейчас – это когда с той ночи прошло восемнадцать месяцев, как нетрудно подсчитать, зная возраст ребенка и среднюю продолжительность беременности у самок вида homo sapiens – если, конечно, по-прежнему верить в существование такого вида.
