Филип Рот - Умирающее животное
Дженни родилась в Нью-Йорке, а выросла в пригородном Манхассете, то есть довольно далеко от Лонг-Айленда. Ее мать, учительница старших классов, продолжала работать в Квинсе, даже когда семья уже перебралась оттуда в Манхассет. Уезжала из Манхассета в Квинс ежедневно и, естественно, на весь день. Отец Дженни отправлялся на работу в прямо противоположную сторону, в Грейт-Нек, в юридическую контору, где он был младшим партнером отца Кэролайн. Так девочки и познакомились. Пустующий все дневные часы дом в пригороде рано разбередил сексуальное воображение Дженни. Она вошла в ту пору полового созревания, когда тебе начинает слышаться совершенно иная мелодия. Так с нею и случилось, и новая музыка обрушилась на нее со всех сторон. Удача и талант Дженни заключались в том, что, едва поселившись в пригороде, она поняла, что означает тамошняя жизнь, а вернее, что она способна означать. Живя в большом городе, Дженни никогда не чувствовала себя свободной, в отличие от носящихся по улицам мальчишек ее возраста. А вот Манхассет стал для нее самым настоящим фронтиром, где можно оттянуться по полной. Конечно, и здесь имелись соседи, но люди жили не столь кучно, как в ее родном Квинсе. Возвращаясь домой из школы, Дженни шла по почти пустым улицам. Как в городке из фильма о Диком Западе. Никого кругом. Все куда-то исчезли. И вот, пока взрослые не возвращались домой на поезде, Дженни Уайт была полностью предоставлена самой себе и могла вести себя как вздумается. Тридцатью годами позже она непременно выродилась бы в героиню фильма «История Эми Фишер», с подобострастным бесстыдством лезущую в ширинку каждому автослесарю. Но Дженни была бойкой девчушкой и прирожденным организатором, неутомимым, дочерна загоревшим, настырным ныряльщиком, который ищет в море повседневности подводных течений, сулящих неотвратимые перемены. Пригород, где, вдали от опасностей большого города, девочек-подростков можно было не держать под неусыпным родительским надзором и где родители чувствовали себя вправе наконец-то немного расслабиться, — этот пригород и стал для Дженни экзаменом на аттестат истинно американской зрелости. Пригород создавал атмосферу, в которой все незапрещенное было разрешено, а запреты как таковые ослабевали или просто отсутствовали. Отпущенный поводок и постепенное расширение пространства свободы — вот чем обернулась жизнь в пригороде для подростков, еще в младенчестве получивших первые уроки непослушания от самого доктора Спока, и это сработало, пустилось в рост, целиком и полностью вышло из-под контроля.
Об этой трансформации Дженни и написала в своей замечательной курсовой работе. Именно эту историю она изложила. Пригород, причем с прописной буквы. Противозачаточная Пилюля. Пилюля, подарившая женщине Паритет Полов. Музыка. Литл Ричард[6], раскочегаривший всё и вся. Бэкбит Пелвиса[7]. Машина. Малютки милуются с Мальчиками в Машине. Процветание. Ежедневные Поездки из пригорода в город и обратно. Родительские Разводы. Взрослым не до Вас. У них Травка. У них Кокс. Они верят доктору Споку. Все это закономерно приводит вас к Повелителю Мух на букву «У», как и прозвали наш университет Помоечные Подружки. Причем Дженни даже не вошла ни в одну из бесчисленных революционных первичных организаций, которые расцвели по всей стране. Дженни не стала ни новой Бернардин Дорн, ни еще одной Кэти Буден[8]. Правда, и Бетти Фридан[9] была ей по барабану. Помоечных Подружек не интересовали ни политика, ни построение гражданского общества; впрочем, интерес к ним проявился позже — уже во второй половине шестидесятых. В тогдашнем вихре можно было более-менее отчетливо выделить два течения: представители одного исповедовали полную индивидуальную раскрепощенность, возводя ее до оргиастических высот и бросая тем самым вызов традиционному обществу; представители другого (пути тех и других сплошь и рядом пересекались и переплетались) выступали за гражданское равноправие и боролись против войны, черпая моральное оправдание в принципиальном неповиновении, некогда провозглашенном Генри Дэвидом Торо[10]. Но чем сильнее слышались голоса моралистов, путающихся с развратниками и в конце концов перепутывающихся с ними, тем сложнее было осудить свойственный и тем и другим постоянный настрой на промискуитет.
Но Дженни создала не политическую первичную организацию, а, если так можно выразиться, целиком и полностью половую. То есть занятую исключительно проблемами пола. И подобные половые первички появились в те дни не только в нашем кампусе, но и в тысячах и тысячах других по всей стране; их рядовые члены того и другого пола и, разумеется, вожаки (все они чаще всего пренебрегали элементарными правилами гигиены) предались воистину необузданному разврату. «Туда-сюда везде и всегда» — вот что (а вовсе не «Интернационал») стало для них гимном. Сладострастная «музыка прямого действия» — чтобы под нее, как тогда выражались, побороться. Музыка, от которой сносит крышу, джазовый стиль бибоп. Разумеется, музыку и раньше использовали по сексуальному назначению — каждый раз в соответствии с правилами поведения, присущими той или иной эпохе. Даже Гленн Миллер со своими резкими музыкальными пассажами мог послужить далеко не худшей «смазкой» при случайном соитии. Затем молодой Фрэнк Синатра. А после обволакивающее звучание саксофона. Но о каких правилах поведения, присущих эпохе, может идти речь применительно к Помоечным Подружкам? Они пользовались музыкой как марихуаной — как средством окончательного раскрепощения, знаменем мятежа, призывом к эротическому вандализму. В годы моей молодости — в эпоху музыкального свинга — этой цели служила только выпивка. В шестидесятые же нарушители и нарушительницы всевозможных запретов получили в свое распоряжение целый арсенал стимулирующих полную половую безудержность средств.
Скорее не я воспитывал этих девиц, приходящих ко мне на семинар, а они меня. Я наблюдал за тем, как они держатся, как пренебрегают хорошими манерами, как, бывало, откровенно хамят; я слушал с ними их музыку, курил «траву» и слушал Дженис Джоплин, эту Бесси Смит шестидесятых, только не чернокожую, а белую, слушал незатейливую, как хонки-тонк, блюз, исполняемый на разбитом фортепьяно, Джуди Гарленд, слушал Джимми Хендрикса, который стал для этого поколения Чарли Паркером, только с гитарой; напивался или обкуривался и слушал, как Хендрикс вытворяет чудеса на гитаре, то разгоняя, то замедляя бит, пока наша Дженни затягивает свою наркотическую мантру: «Хендрикс и секс, Хендрикс и секс», а Кэролайн — свою: «Красивый мужчина с красивым голосом»; я наблюдал за тем, как они бахвалятся своими победами, за тем, как у них в очередной раз разыгрывается сексуальный аппетит, за тем, как они вновь и вновь заводятся — все эти малютки Дженни, не испытывающие биологического ужаса перед эрекцией, ни в коей мере не пасующие перед фаллосом, в который превращается эрегированный пенис.
