Татьяна Соломатина - Папа
– Детка… Детка… – шепчет папа. Но он оглядывается на маму, и Вика понимает, что эта «детка» тоже не её, а мамина. – Детка, подожди. Детка, потерпи… – шепчет папа ласково Вике, отрывая её от себя и оглядываясь на маму.
Но Вика тоже очень великодушна. Просто быть великодушной, когда ты первая исцеловала всего папу вдоль и поперёк и папа сделал тебе горячую ванну с огромным пенным пахучим покрывалом. Вика будет лежать в ванне целый час. Или даже два! У папы тут, в санузле его каюты, горячая вода льётся из крана просто так! А не как у бабушки – под рёв воспламеняющихся сопел колонки. И не как у тёти Веры – только иногда горячая, а в основном только еле тёплая.
Когда Вика выходит из папиного практически заграничного санузла, мама уже спит на кровати в папиной спальне, счастливо разметав руки по подушке. Папа нежно прикрывает мамины огромные белые груди одеялом. Всё. Викино время. Теперь они с папой будут спокойно разбирать большущую сумку подарков и болтать обо всём на свете. Папа будет рассказывать чудесные истории о заморских странах. Это даже интереснее, чем сказки. Потому что сказки – это выдумка. А там, где был папа, – это всё на самом деле есть! Просто недоступно простым смертным, а только богам этого южного приморского города – морякам. Папины рассказы, папины руки… Вика засыпает прямо на полу папиного кабинета. Викин папа долго смотрит на спящую Вику. Смотрит на свою дочь с неизбывной любовью. С такой любовью, сильнее которой только смерть. Насмотревшись, он берёт свою уставшую от впечатлений и счастья дочь на руки и укладывает её на диван своего кабинета, и подкладывает ей под голову необычную упругую небольшую иностранную подушку, и укрывает её мягким иностранным пледом. И наливает себе ещё немного из бутылки с надписью Wisky. Пьёт маленькими глотками. Курит маленькими затяжками. И опасливо, помалу, созерцает своё счастье – своих женщин. Глоток. Затяжка. Вика. Глоток. Затяжка. Гримёрша. Он во всём этом – в глотках, в затяжках, в созерцании, в Вике, в гримёрше – как в сфере. Сфере счастья.
Жизнерадостный, добрый, весёлый, обожающий своих Вику и гримёршу помполит.
– Еврейское счастье – это когда все свои дома и спят! – нежным тишайшим шёпотом говорит насыщенным, красивым, фактурным голосом этот фигуристый мужчина своему стакану, ложится на спину на ковровое покрытие и, удовлетворённо вздохнув, потягивается, как потянулся бы, наверное, ангел после долгого перелёта, существуй ангелы на самом деле и будь у них крылья.
Большую часть времени Вика и мама-гримёрша проводили вдвоём в своей квартире на третьем этаже давно уже аварийного дома. Две большие комнаты – в одной, поменьше, спала Вика. В другой – побольше – спала мама. Две большие комнаты с кухней и с туалетом. Мылись они на кухне, в тазике или даже корытце. Ежедневно. А раз в неделю отправлялись в дальний путь – на посёлок Котовского. Там, в новом доме, в трёхкомнатной квартире, жила сестра-близняшка Викиной мамы-гримёра. Жила с мужем, двумя детьми – мальчиком и девочкой, и со всеми удобствами. В том числе с ванной комнатой и централизованной подачей воды. Когда только холодной, когда – еле тёплой. А в особо удачные дни, изредка, даже горячей.
Мама и Вика мылись, и потом дети игрались в своей комнате, а сёстры-близняшки долго-долго пили чай и болтали о всяком. Чаще, конечно, о своих мужьях.
– Твой дома всё время. Везёт тебе… – говорила гримёрша.
– Толку-то от того, что он дома?! – всплёскивала руками близняшка.
– Ну, как же! Ты каждый вечер можешь его обнимать, целовать и всё такое, ну, понимаешь… Он каждый вечер может играть с детьми! – удивлялась гримёрша такому непониманию пользы от ежевечернего мужа.
– Могу-могу, – бурчала близняшка в ответ. – Могу обнимать, целовать и всё такое, да только не хочу. Да и он не хочет. И не особо-то может всё такое, между нами, девочками, – зло хихикала она. – И с детьми что-то не играет, а только «Отстань!» да «Уйди!». И приносит в дом копейки. Зато каждое утро его корми. И каждый вечер – корми. Как в это тощее недоразумение столько влезает-то, а? Как в прорву бездонную. Глисты, не иначе. Пожрёт – и на диван, яйца чесать под программу «Время». А твой – денег с подарками навёз, праздник всем устроил и отчалил. Тебе у кастрюль и сковородок выстаивать не надо. Только тряпки свои заграничные знай в театр надевай, прогуливай.
Близняшка плакала. Гримёрша её успокаивала. Близняшка всегда плакала, а гримёрша её всегда успокаивала. И всегда, каждую неделю, привозила своей сестре-близняшке и заграничные тряпки, и подарки детям. А уж какой щедрой была Вика! Всё, что привозил ей папа, – пеналы с большеглазыми девочками, ластики, пахнущие жевательными резинками, жевательные резинки со вкладышами, ручки, карандаши и огромные наборы фломастеров, – она всегда делила на троих «по-честному». А потом и свою долю отдавала двоюродным брату и сестре, когда те с тётей-близняшкой приезжали в гости к гримёрше.
– Да-а-а! – удовлетворённо констатировала близняшка каждый раз. – Центр города – это, конечно, хорошо, но зато я каждое утро могу принимать душ, а каждый вечер – ванну! А ты тут прыгай, в своём центре, с мисочками и тазиками!
– Конечно! Своя ванная комната – это замечательно, – мягко соглашалась гримёрша. – Да и что там тебе с твоего посёлка ехать! Села на автобус – и уже тут! – подбадривала она свою близняшку, ненавидевшую посёлок Котовского.
Но близняшка, вместо того чтобы подбодриться, ещё больше крысилась на гримёршу. Совершенно непонятно почему.
Сёстры очень любили друг друга. Очень. Они жить друг без друга не могли. Просто так всегда бывает у однояйцевых близнецов. Генетически – они копии. А вот характеры… Один – всегда немного ведомый и мягкий. А другой – всегда чуть-чуть ведущий и жестковат. Близняшка гримёрши была жёсткой и ведущей. Но по жизни её вела мягкая ведомая гримёрша. Они никогда не разлучались больше чем на неделю. И детей друг друга они тоже очень любили. Но близняшка, любя и не представляя себе своего существования без гримёрши, всё равно немного завидовала ей. И сама на себя за это злилась. Отчего и раздражалась. Гримёрша всё это прекрасно понимала и, стараясь быть ещё мягче, ещё тактичнее и ещё любезнее, всегда нарывалась на ещё большее раздражение. За час они могли разругаться навсегда – и тут же помириться до гроба. Вика очень хорошо знала эту их особенность и с самого детства считала, что мама-гримёрша и тётя-близняшка просто играют в такую игру.
– Тсс!!! – говорила она двоюродным брату и сестре. – Слышите? Наши мамы опять играют в свою игру.
– Чур, я угадаю, какая первая заплачет, а какая – первой будет извиняться сегодня! – громко кричал тощий двоюродный брат, копия своего папы.
