Мэри Чэмберлен - Английская портниха
Шляпка не сочеталась с ее зимней одеждой, и на улице было не настолько тепло, чтобы надеть летнее платье, но Станислас, вероятно, из кожи лез в поисках подарка, ведь всем известно, что такого рода плетеные изделия нынче редкость.
Ада надела шляпку, опустила вуаль. Вещь не для девочки, но для женщины, взрослой женщины.
— Спасибо, — поблагодарила она.
— Не согласишься ли ты, как выражаются французы, faire une promenade?[9]
Ада засмеялась. Станислас редко говорил по-французски, по крайней мере с ней. Обычно по-английски, и он до сих пор путал «в» и «ф» и не мог произнести носовое «н», сколько Ада ни пыталась его научить. Настроение у него часто менялось. И он завел привычку делить кровать на две половины, свою и ее, баррикадой, сооруженной из чего попало.
Через две недели после Пасхи Германия вторглась в Норвегию, нейтральную Норвегию. В газетах писали о силах сопротивления и упорных боях, о британских войсках, посланных на помощь. По радио все кому не лень обсуждали линию Мажино и решали, что делать, если Германия нападет на Францию. Беженцев надо подвергать тщательной проверке. Симпатизирующих врагу расстреливать. Долг Франции собрать волю в кулак и ударить по захватчикам.
Соседи втянули головы в плечи, мсье и мадам Лафитт заметно приуныли. Особый запах витал в парижском воздухе. Его источали кожа женщин и рты кричащих младенцев, взрослые мужчины и лохматые псы, задиравшие ногу у фонарных столбов. Ада постоянно чувствовала этот запах — в ноздрях, на своей одежде, на Станисласе, когда он лежал ночью на своей половине кровати. Так пахнет, припомнила Ада, гнилая луковица, так пахнет страх.
Ходили слухи о введении продуктовых карточек. До чего же Станислас упрям, огорчалась Ада. Ах, если бы она сумела уговорить его уехать! Им лучше вернуться домой, пробиться обратно в Англию. Мсье Лафитт начал поговаривать о том, чтобы уйти на покой, тем более теперь, когда заказы почти иссякли, а пошив армейской формы — целая наука, для которой он слишком стар. Это грозило Аде потерей работы. И что тогда?
— Вам нельзя здесь оставаться, — сказал ей мсье Лафитт. — Такой молодой девушке. Слишком опасно. Поезжайте домой. Пока это возможно.
По ночам Ада думала о родном доме рядом с рекой, доками и портом, о младших братьях и сестрах, обретающихся бог весть в какой глуши, о матери, исхудавшей от переживаний, и о Станисласе, пропадавшем неведомо где до раннего утра; в одиночестве и тьме Аде не на что было отвлечься, и она вгрызалась в свою тоску и тревогу, словно лиса в лапу, защелкнутую капканом.
Однажды поздним майским вечером Станислас вернулся с опухшим носом и кровоточащей губой, очки в помятой оправе криво сидели на носу.
— Собирайся, — сказал он. — Мы уезжаем.
— Что случилось?
Он сполоснул лицо водой из-под крана. На кухонный стол упали бледно-розовые капли. Станислас утер полотенцем лицо, промокнул кровь на губе.
— Что случилось? — повторила Ада. — Кто тебя ударил?
— Неважно, — ответил он. — Просто собирай вещи. Немедленно.
Она потянулась с салфеткой к ссадинам на его лице, но он перехватил ее руку и отвел назад.
— Собирайся! — заорал он. — И побыстрее.
Ада знала, что он повышает голос, только когда сильно обеспокоен. Может, его приняли за немца?
— Ты меня слышишь? Мы должны уехать.
Он стащил ее чемодан с гардероба и бросил на кровать. Ада достала из шкафа платье, начала складывать.
— На это у нас нет времени. — Станислас вырвал платье у нее из рук, сгреб всю ее одежду вместе со шляпкой и запихнул в чемодан, сдернул ее белье со спинки кровати, где оно сушилось, швырнул сверху и с силой захлопнул крышку. — Идем.
Сам он не взял с собой ничего. Ада бежала за ним по лестнице, перепрыгивая через ступеньку, и все равно отставала. Запыхавшись, она уцепилась за перила из опасения споткнуться и упасть:
— Но куда?..
— Заткнись, — оборвал ее Станислас.
Консьержка уже ушла домой; в помещении, где она обычно сидела, было темно и пусто, на окне затемнение. На улицу они вышли через двор прямиком к черной машине, припаркованной у тротуара; этой машины Ада никогда раньше не видела. Станислас открыл багажник, сунул внутрь ее чемодан и распахнул дверцу:
— Садись.
Ада забралась на холодное кожаное сиденье, по голым ногам побежали мурашки. Станислас дергал за рукоятку стартера, пока машина, захрипев, не ожила, потом сел за руль рядом с Адой и рванул с места в темную ночь по узким треугольникам тусклого света, что отбрасывали затененные фонари. У Ады стиснуло желудок, и она ощутила во рту металлический привкус — привкус страха.
— Куда мы едем?
— В Бельгию.
— В Бельгию?
— Бельгия нейтральна.
Значит, она верно догадалась: его приняли за немца. Ей хотелось посочувствовать ему. В темноте она не видела его лица, но была уверена, что губы Станисласа крепко сжаты и он не желает обсуждать с ней случившееся. Он — сильный человек.
— Где ты взял машину?
— Одолжил.
И вдруг она вспомнила:
— Образцы! Мои образцы, я забыла их. Давай вернемся.
— Даже не мечтай.
— Ну пожалуйста, Станислас.
Он рассмеялся, злое насмешливое «ха-ха». Таким она его еще не видела.
Других машин на дороге не было, и они мчались по Парижу на всех парах, темные улицы и пригороды мелькали за окном. Наверное, они смогут вернуться сюда, но попозже, когда нынешний кошмар развеется без следа. Мадам Бретон сбережет образцы для Ады. Ведь консьержки всегда так поступают.
— Ты знаешь, как ехать? — спросила Ада.
— Кто я, по-твоему?
— И сколько времени это займет?
— Часов пять или шесть примерно.
Шесть часов — это долго. Станислас не сбавлял скорости.
— Они нас не догонят?
— Ты о ком?
— О тех, что взъелись на тебя.
Он промолчал, у Ады тоже отпала охота разговаривать. Она закрыла глаза, словно обессилев. Желудок у нее горел, в голове роилось множество вопросов, но урчание мотора и мерная тряска укачивали. Что-то произошло, что-то серьезное. А вдруг эти люди их догонят? Тогда и ей перепадет.
Должно быть, она заснула, потому что, когда Ада снова открыла глаза, мягкий серый свет пробивался сквозь ветви высоких деревьев и прозрачными пятнами ложился на дорогу.
— Рад, что тебе удалось поспать, — съязвил Станислас.
Ада потянулась, сжала и разжала ладони. Дорога стрелой уходила за горизонт, по обе стороны сельские угодья.
— Где мы?
— В Пикардии. Вроде бы.
Отец Ады часто пел «Розы цветут в Пикардии…», одну из своих самых любимых песен. Эту и еще «Типпирери». Услышать бы сейчас отцовское пение, с тоской, острой, как лезвие ножа, подумала Ада. В голове зазвучал его голос, тихий, нежный, и она начала подпевать ему, и до чего же печален был их дуэт: «…под серебристой росой. Розы прекрасны в Пикардии, но им не сравниться с тобой».
