Леонид Билунов - Три жизни. Роман-хроника
Вскочив на ноги, он бросился вперед. Было понятно, что мне с ним не справиться. Через минуту я уже лежал на земле, и он пытался схватить меня за горло. И тут я перехватил его руку и бульдожьей хваткой вцепился в нее зубами. Он пытался вырваться, схватил меня за шею второй рукой, приподнял над землей и начал душить. Я все сильней сжимал зубы. В этот момент меня можно было убить, но я не разжал бы челюсти. По руке текла кровь, боль была невыносимой.
— Все! Хватит! — закричал длинный. — Ты что, бешеный? Отпусти, я тебя не трону!
Я разжал зубы. Палец был прокушен до кости. С тех пор никто из старшеклассников не связывался со мной, а в классе стали относиться ко мне с еще большим уважением. Старшеклассник постарался замять происшествие: оно его не красило. Тогда меня никуда не вызывали, но не зря же нашу школу, как я узнал позже, курировал КГБ, главный мастер по доносам и дознаниям: мне этот случай потом не раз вспоминали.
В очередную субботу я, как всегда, пришел в библиотеку. Петр Петрович открыл мне дверь и посмотрел на меня с какой-то новой улыбкой:
— Слышал, слышал… Защитник слабых и обездоленных?
Я смутился. Я не думал, что он знает об этой драке. Однако мне вовсе не было стыдно. В конце концов, тот напал на нас первым и думал, что останется безнаказанным.
— Я давно хотел поговорить с тобой о другой литературе, — сказал Петр Петрович, когда мы уселись возле его стола за стеллажами. — Величие русской литературы неоспоримо, и ты неизбежно узнаешь это в свое время. Но в мире существует еще одна великая литература — французская. Возможно, русская литература ближе всех других приблизилась к загадкам человека…
Он посмотрел на меня своим умным молодым взглядом, который так не вязался с его сединой и всей фигурой человека не то чтобы старого, но усталого, не совсем здорового, не спортивного, что у нас, тогдашних, с нашим культом здоровья и силы, вызывало в лучшем случае сожаление и чувство превосходства.
— Не старайся понять, — сказал он мне. — Ты только запомни, потом тебе будет ясно… Французская же литература, как никакая другая, занималась вопросом «человек среди людей». Эта литература характеров, ситуаций, людей действия…
Он говорил уже не мне, а словно сам себе, и в такие минуты я забывал, что он горбится, плохо видит и носит очки, что вряд ли он может взять на руки и перенести в другой конец библиотеки хотя бы полсотни любимых книг разом.
— Нам нельзя не любить Россию, — проговорил он задумчиво. — Кто мы без России? Это наша страна, наш язык… Но иногда я с горечью думаю, что правы были наши философы начала века, которые писали: главная беда России в том, что в ее истории не было периода рыцарства. В отличие от европейских стран…
Он долго молчал, словно давая мне время обдумать эти слова, которых я все равно тогда не понимал.
— Правда, — Петр Петрович опять улыбнулся своей особой, несерьезной улыбкой, — среди рыцарей было столько всякой дряни… бандитов… многие даже не знали грамоты, а вот ведь — период рыцарства! И это меняет дух народа…
В тот день мы долго говорили о французских писателях, и я ушел к себе в палату с «Отверженными» Гюго под мышкой!
О книгах трудно говорить. Их можно пересказывать. Их можно любить или ненавидеть. Их можно перечитывать. Есть такие книги, которые входят в твою жизнь, как человек, и с которыми ты живешь потом все отпущенные тебе десятилетия. Такой книгой стали для меня «Отверженные». Я читал ее дольше, чем другие книги. Иногда мне захотелось вернуться и прочесть какую-то главу снова — не потому, что мне что-нибудь было непонятно, а для того, чтобы вновь пережить этот кусок бок о бок с Жаном Вальжаном. Нужно ли говорить, что я начал ее пересказывать вечерами в палате, еще не дочитав до конца. Мы засыпали теперь все позже и позже.
— Еще полчаса! — просили меня. Я увлекался, и незаметно проходил час, а то и полтора или два.
Но наутро все вставали вовремя и не казались сонными, словно история Жана Вальжана давала нам новые силы, вливала в нас незнакомую нам раньше бодрость. Каторжанин, беглец, добившийся всего, чего только может пожелать человек, его несчастная любовь, его месть… Можно было, оказывается, жить и так. «Не боишься никого, кроме Бога одного!» — эти слова Пушкина из «Сказки о царе Салтане» мне представлялись обращенными прямо к Жану Вальжану.
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
В тот год мне исполнилось тринадцать. Обучение в интернате было смешанным, и на уроках мы сидели вместе с девочками, расходясь только на спортивные занятия. У них были свои виды спорта, у нас свои. Их было меньше, и до сих пор мы относимся к ним как к младшим сестрам, с которыми нужно обращаться осторожно, потому что они слабее, но не слишком слушать, что они говорят.
В правом ряду, на одну парту впереди меня, сидела Валя Новикова с подругой Ирой Вокуленко. Они иногда оборачивались назад и просили циркуль, или линейку, или запасную ручку.
Я стал замечать, что Ира, обернувшись, спрашивает у всех: «Мальчики, у кого есть угольник?» — но смотрит при этом почему-то только на меня, как будто я ей чем-то обязан. У меня всегда было с собой все, что нужно. Я протягивал ей угольник, ничего не испытывая при этом. И вдруг однажды я почувствовал, что мне хочется прикоснуться к волосам ее соседки Вали. Передавая угольник, я не удержался и погладил им Валю по голове. Я думал, она рассердится, повернется ко мне, скажет что-нибудь язвительное: я заметил, что девочки чаще всего стараются шутить над нами, высмеивать нас, вызывающе смеяться, подмечая у каждого его слабости. Этот стиль поведения мне никогда не нравился. Но, к моему удивлению, Валя даже не повернула головы.
Раньше я как-то мало обращал на нее внимания. И вдруг, непонятно почему, заметил все сразу: нежный затылок, мягкие волосы, низко заплетенные в короткие косы, вопросительный знак маленького, почти прозрачного, когда она поворачивалась к свету, уха, нежная ложбинка в начале шеи, в которой заблудился не попавший ни в одну косу завиток, такой невзрослый, но такой независимый. Я чувствовал: что-то произошло. Мой смешной жест, которого даже никто не увидел из посторонних, кроме Иры, будто связал нас тонкой нитью.
Я снова погладил ее волосы и только потом отдал угольник Ире Вокуленко. Мне показалось, что уши у Вали порозовели, и она слегка сжала плечи. Ира с раздражением вырвала угольник. Глаза у нее потемнели.
Я заметил, что последнее время Ира часто подходит ко мне на переменах. То ей нужно объяснить задачу, то посмотреть книгу, которую она в воскресенье забыла дома. После урока я старался сразу же бежать во двор, но она меня перехватывала.
