Суад - Сожженная заживо
И Нура вернулась. Избитая, как и была. Она вернулась к своему мужу, который воспитывал ее палкой.
У нас нет выбора. Даже если нас душат, у нас нет выбора. Глядя на мою сестру в таком состоянии, я могла бы сказать себе, что замужество ни к чему, ведь будешь бита, как и раньше. Но даже мысль о побоях не могла помешать мне желать замужества как ничего другого в мире. Любопытная вещь — судьба арабской женщины, по крайней мере, в моей деревне. Мы принимаем ее как должное. Никакой мысли о неподчинении даже не приходит в голову. Мы даже не знаем, чту это такое — неподчинение. Мы умеем плакать, прятаться, обманывать, чтобы избежать палки, но восстать — никогда! Просто другого места, чтобы жить, нет — либо у отца, либо у мужа. Жить одной немыслимо.
Хуссейн даже не пришел за своей женой. Впрочем, она оставалась у нас недолго, моя мать так боялась, что ее дочь захочет вернуться домой! Спустя какое‑то время, когда Нура забеременела, и мы все ждали мальчика, она стала настоящей принцессой для семьи своего мужа, для него самого и для нашей семьи. Иногда я ревновала. В нашей семье она была важнее, чем я. Даже до замужества она больше говорила с матерью, а потом они вообще стали очень близки. Когда они вместе шли за сеном, они всегда тратили на это больше времени, потому что много разговаривали. Они запирались в комнате с зеленой дверью, я это помню, а я ходила перед ней. Я была одинокая, покинутая, потому что моя сестра была за этой дверью с матерью, они выщипывали волосы. В этом помещении также складывали пшеницу, оливки и муку.
Не знаю, почему вдруг в памяти всплыла эта дверь. Я входила в нее и выходила с мешками почти каждый день. За этой дверью происходило что‑то тревожное, но что? Мне кажется, что я спряталась от страха между мешками. Я скорчилась на коленях, как обезьянка, а кругом темнота. В этой кладовой было мало света. Я спряталась там, уткнувшись лбом в пол. Кафель был коричневым, совсем маленькие коричневые плиточки. Промежутки между плитками отец выкрасил белой краской. Мне отчего‑то страшно. Я вижу мать, с мешком на голове. Это отец надел ей на голову мешок. Где это было, здесь или в другом месте? Он хочет ее наказать? Хочет ее задушить? Я не могу кричать. Но все же это мой отец, который сжимает мешок вокруг шеи матери, я вижу его профиль, его нос, почти касающийся ткани. Одной рукой он держит мать за волосы, а другой стягивает мешок.
Она одета в черное. Должно быть, что‑то произошло несколько часов назад? Что именно? Моя сестра пришла к нам, потому что муж ее избивает. Мама ее выслушала, а разве мать не должна пожалеть свою дочь? Разве не должна она заплакать, не должна попытаться защитить ее от гнева отца? Мне кажется, что мои воспоминания как‑то выстраиваются в цепь, начиная от этой зеленой двери. Приход моей сестры, и я, среди мешков с пшеницей, моя мать, которую душит пустым мешком мой отец. Я должна была туда войти и спрятаться. Я очень часто пряталась. В конюшне, в комнате или в шкафу в коридоре, где были развешены на просушку бараньи шкуры, приготовленные на продажу. Они были развешены, как на рынке, и я пряталась между ними, несмотря на то, что я задыхалась в них, но там меня не могли поймать. Изредка я пряталась в кладовой между мешками, но очень боялась, что оттуда выползут змеи. И если я там спряталась, значит, я боялась чего‑то плохого для себя тоже.
Возможно, это был тот день, когда отец пытался задушить меня овечьей шкурой в комнате на верхнем этаже. Он хотел, чтобы я сказала правду, чтобы я ему сказала, изменяла ли ему мама или нет. Он сложил шкуру вдвое. И он прижал ее к моему лицу. Я бы лучше умерла, чем предала мою мать. Даже при том, что я собственными глазами видела, как она скрылась с мужчиной. Если бы я сказала правду, он убил бы нас обеих. Но я не могла предать, даже если бы он приставил мне нож к горлу. Я уже не могла дышать под этой шкурой. То ли он меня отпустил, то ли мне удалось убежать? Во всяком случае, я побежала вниз и спряталась в комнате за зеленой дверью между мешками, которые в темноте напоминали чудовищ. Я всегда их боялась в этой почти темной комнате. Мне чудилось, что отец среди ночи может высыпать из мешка всю пшеницу и набить его змеями!
Вот так иногда я пыталась расставить обрывки жизни по своим местам в памяти. Зеленая дверь, мешок, отец, который хочет задушить мать, а потом и меня, чтобы я созналась, мой страх в ночи и змеи.
Не так давно я высыпала мусор из ведра, и кусочек пластиковой упаковочной бумаги прилип к крышке. Постепенно этот кусок оторвался и стал падать на дно мусорного ведра с характерным шорохом. Я вскочила, мне показалось, будто из ведра выползает змея. Я задрожала от страха и заплакала как ребенок.
Мой отец знал, как убивать змей. У него была специальная палка с раздвоенным концом. Он придавливал змею этим концом, и она не могла двигаться дальше. И потом он убивал ее дубинкой. Раз он мог придавить змею, чтобы убить, он так же мог ее поймать и положить в мешок, чтобы она меня укусила, когда я суну руку за пригоршней муки. Вот почему у меня вызывала страх эта зеленая дверь, которая одновременно меня очень волновала, потому что за ней мать и старшая сестра занимались выщипыванием волос, но без меня. Потому что до сих пор никто не попросил официально моей руки.
И, однако же, до моих ушей дошел слух, когда мне было едва двенадцать или тринадцать лет… Одна семья приходила к моим родителям говорить обо мне, официально. Значит, в деревне был человек, который хотел меня взять. Но надо было ждать. Сначала была очередь Кайнат, а только после нее — моя.
Ассад
Я была единственной, кто вбежал в дом и закричал, когда его лошадь поскользнулась, и он упал. Образ моего брата так и стоит у меня перед глазами: на нем пестрая зеленая рубашка, и поскольку ветрено, рубашка пузырится у него за спиной. Он был великолепен верхом на коне. Я так его любила, моего брата, что этот образ останется со мной навсегда.
Мне кажется, что после исчезновения Ханан я стала к нему еще нежнее. Я была у его ног. Я не боялась его, я не опасалась, что он причинит мне зло… Возможно, потому что я была старше, чем он? Потому что мы были более близки. И ведь, тем не менее, он нас тоже бил, когда отца не было дома. Однажды он даже набросился на мать. Они спорили, он схватил ее за волосы, и она заплакала… Я четко помню этот момент, хотя и забыла, из‑за чего они повздорили. Мне всегда с трудом удается собрать вместе образы и подыскать для них значение. Словно в моей новой жизни, которую я должна была строить в Европе, память о жизни в Палестине разбилась на множество осколков.
Сегодня это трудно понять — после всего того, что сделал мой брат, но тогда, увидев совершенное насилие, я, по‑видимому, не осознавала, что Ханан умерла. Только сейчас, реконструируя эту сцену в своей памяти, я не могу думать о другом. Связывая события в одно целое, размышляя логически и отстраненно. С одной стороны, каждый раз, когда разворачивалась драма, моих родителей не было дома, то есть женщина была приговорена на семейном совете, и при казни присутствовали только исполнитель и жертва. После я больше не видела Ханан в доме. Никогда. Ассад в тот вечер был в бешенстве, униженный тем, что его отстранили от преждевременных родов его жены, униженный ее родителями. Может быть, по телефону сообщили, что долгожданный ребенок умер? Или Ханан сказала ему об этом как‑то не так? Я не знаю. Насилие и у нас дома, и во всей деревне было всеобщим, по отношению к женщинам оно совершалось буквально ежедневно! Но я так любила Ассада. Чем больше отец ненавидел моего единственного брата, тем больше я обожала его.
