Лев Ленчик - Трамвай мой - поле
После войны бессонница пришла к дяде Мите как норма. Она не мучила его, не изматывала, как других людей, — он просто любил не спать. Или наоборот — спать не любил. «Ещё наспимся, будьте мне уверочки», — часто говорил он и ссылками на академика Павлова доказывал, что человек спит до жизни и после жизни, а в жизни ему положено жить, а не спать.
Жить, а не спать. Жить, а не спать. Жить, а не спать…
Только то утро озаряется рассветом, в которое ты проснулся. Американцы говорят.
Для которого ты проснулся. В которое ты проснулся. В которое, для которого… В которое, для которого…
Only that day dawns to which we are awake.
Дядя Митя подошёл к окну в тот момент, когда отец, приглашая Малого присесть, положил ему руку на плечо. Он видел, как Малый увернулся, как отец присел. Он наблюдал.
Он предчувствовал недоброе и наблюдал.
Вчера вечером Малый плёл нечто вроде того, что пора, мол, действовать, что Костика не воскресишь, что надо их застукать, что, пока мы здесь чухаемся, они, мол, заметают следы. Дядя Митя отмахивался от него, как от назойливой мухи, но про себя решил: он сам пойдёт к Бузе и всё разузнает. Куда девался Костя? Что и как? А отцу сказать всё же надо — в этом Малый прав.
Дядя Митя подвязывался фартуком, готовился к работе. Ещё на прошлой неделе Павлик подкинул ему пару драных сапог с жениной фабрики, а он до сих пор ещё с ними возится. Если и в это воскресенье он не поспеет к толкучке, придётся снова разговляться одним луком да водицей.
Он готовился к работе и наблюдал за отцом и Малым. Он подвязал фартук, достал клубок дратвы, намотал метра с два на руку, отрезал, раздвинул занавеску, чтобы и с сидячего положения было видно, и уже готов был сесть за верстак, как вдруг увидел, что отец вскочил.
Отец вскочил, как ужаленный. Вскочил, вцепился в Малого и стал лихорадочно его трясти.
Когда дядя Митя подбежал к ним, отец хрипел:
— Кто?! Кто убил?!
— Бузька, — резко и зло выпалил Малый, срывая с себя отцовы руки.
— Не верь ему! Не верь, Петро! — крикнул дядя Митя, но отец уже не слышал. Он рванулся к лестницам и, второпях спотыкаясь, падая, помогая себе руками, как зверь на четырёх лапах, вмиг оказался на балконе, у Бузиных дверей. Здесь нагнал его было дядя Митя, который бросился вслед за ним, но удержать отца ему не удалось.
Отец с разбегу, тараном снёс дверь, влетел в комнату.
Я не знаю.
Я, Розалия, точно не знаю, что произошло там, за взломанной отцом дверью. То есть я писал об этом в своей «Марии», это верно. Но рассказ есть рассказ, и с достоверностью у него свои, особенные счёты и отношения.
Правда, версия, описанная в «Марии», почти буквально совпадает с версией суда, хотя о суде, как известно, я в ней даже не упоминаю.
Ворвавшись к Марии с криком «где мой сын», отец ухватил её за сорочку и начал стаскивать с постели. Сопротивляясь, она сумела как-то вскочить на ноги прямо на кровати и отступить к стене, инстинктивно полагая, видимо, что так отец её не достанет. Но отец достал. Он подтащил её к себе и тут же силой отбросил назад, к стене. Она ударилась головой и падая, напоролась виском на острую спинку кровати.
Кто подкинул эту версию следствию — не знаю. Она как-то сама по себе оказалась у всех на устах, все её в таком виде и пересказывали. В таком виде она и на суде сыграла роль смягчающих вину обстоятельств. Акта прямого убийства обнаружено не было.
Если бы было, расстрела — не миновать.
Честно признаться, до недавнего времени я тоже принимал эту версию за чистую монету, потому и взял её в рассказ. Она казалась мне достаточно правдоподобной и вместе с тем отвечающей характеру отца, его сентиментальной, буйной, взрывной ранимости.
Это верно, рассказу не безразлично событие, но как оно протекает — это уже дело автора. В «Марии» меня интересовало не как произошло, а что произошло. Факт.
Теперь совсем другое дело. Другое дело, Розалия… Совсем другое… Совсем…
Теперь, Розалия, совсем другое дело. И состоит оно, собственно, в том, что я никак не могу поверить, будто тебе не известны до сих пор показания твоего собственного отца.
Согласно его показаниям, мой отец вообще не прикасался к твоей матери. Не успел. Когда он вломился в вашу комнату, мать была уже мертва. Она сама разбилась. Она вскочила спросонья от дикого шума и треска взломанной двери, машинально от страха отпрянула назад, к окну, споткнулась при этом о ночной горшок и, падая, напоролась на острый край табурета.
Снова «острый край». По одной версии — кровати, по другой — табурета. В одном случае — с удара отца, в другом — сама.
Малый утверждал, что отца твоего дома быть не могло, что он самолично проводил Натана до трамвайной остановки, намереваясь выследить его и найти тот злополучный мешок.
Дядя Митя молчал. Все его разговоры со мной на эту тему неизменно обрывались на том, как он вслед за отцом оказался в вашей комнате. Почему бы тебе не вспомнить? Сколько тебе тогда было? Лет пять? Меньше?
Кому верить, Натану или Малому?
Дядя Митя подтвердил на суде, что, когда он вбежал в вашу комнату, твой отец был там. Натан был в это время дома, он был в это время подле твоей матери, пытаясь приподнять её, словно она была ещё жива. Если бы суд принял во внимание показания этих двух важнейших свидетелей — твоего отца и дяди Мити, — мой отец был бы, возможно, оправдан. Но советский суд, как пошутил один высокий чин, не может идти на поводу у свидетелей, которые призваны помогать суду, а не мешать.
Натан и дядя Митя мешали. На свет божий были вытащены отцово происхождение, его моральный и политический облик, его увольнение из техникума — в общем, всё.
Нашлись свидетели, которые показали, что он отравлял сознание советской молодёжи религией, допускал рукоприкладство, издевался над женой и сыном, был исчадием ада, прятал под шевелюрой рога и конечно же, тормозил движение нашего общества вперёд.
Не суд судил его, не закон, а мораль. Костлявый сифилитик с орлиным взором.
О Господи, если б это было так! Если б было так!.. Если бы… Если бы…
Но если это было и не так, Розалия, если твой отец солгал, то почему? Почему ему понадобилось выгораживать убийцу? Причём убийцу, который отнял у него самого близкого человека, жену. Почему же понадобилось выгораживать того, к наказанию которого он, казалось бы, должен был стремиться? И не просто выгораживать — тут-то и зарыта собака, — а подставлять под удар своё собственное алиби?
Вдумайся, Розалия!
Ведь что выходит? Выходит, если Бузя поранила себя ещё до того, как там появился мой отец, то вопрос о невиновности твоего отца отнюдь не праздный. Тем более что ревность, которую он мог тяжело переживать, узнав, что Бузя изменила ему с каким-то сопливым пацаном, могла бы послужить обвинению вполне серьёзным основанием.
К примеру, моя мать — да это и понятно в её положении, — как только до ушей её донеслись признания твоего отца, она тут же забубнила, что это он сам и убил её.
И дома, и много лет спустя она то и дело повторяла: «Натан, Натан убил её. На твоём отце чужая кровь».
Я не верю в это. Но допускаю, чтобы мысль о возможности вызвать подозрение к себе пришла к нему, и он ею пренебрёг. А прийти она могла только в том случае, если б это было так, если б он действительно сам убил.
Вот почему я говорю, что не верю в это. Хочу думать, что не верю в это. И не верю главным образом потому, что вероятность такого подозрения существует.
Да, да, именно потому, что вероятность этой версии существует, она нелепа… нелепа…
Нелепа ли?
— Если бы ты тогда померла, я бы тоже не стал жить.
— Я знаю.
— Нет, я серьезно так думал. Думал, не дай Бог — и точка. И мне жить незачем… Но сначала я решил, я им тоже что-нибудь натворю… Наберу булыжников полную корзину, приду к обкому и поразбиваю в нём все окна, потом подожгу.
— Обком?
Многоуважаемый господин Маккомб!
Мне неизвестно, что передавала Вам Розалия, но это было явно не то, что она должна была Вам передать.
Вы напрасно нервничаете. Я вовсе не собираюсь идти на попятную и «отбелять» отца. Не собираюсь — хотя бы потому, что в этом нет нужды. В моём сознании он всецело бел.
Однако суть дела не в этом.
Вы вот употребили слово «отбелить», в то время как по смыслу требовалось «обелить». Это нормально. Вы иностранец, русский язык для Вас чужой, а чужой язык всегда труден. Я, к примеру, в английском языке допускаю, очевидно, ещё большие ляпы — и ничего, всё сходит. Так что никаких претензий к Вашему русскому у меня нет, и при других обстоятельствах об этом и упоминать бы не стоило.
Ваша, повторяю, для иностранца пустяковая лексическая ошибка навела меня на мысль несколько иного плана.
Я подумал, почему нельзя сказать так, как Вы сказали. Почему нельзя «отбелить отца», а можно — «обелить»? Ведь корень один и тот же. Смысл один и тот же. А поди, «обелить» — верно, а «отбелить» неверно. Зато бельё можно отбелить, но не обелить. А если говорить о стенах, то они не хотят знаться ни с тем, ни с другим: не «обелить» и не «отбелить», но — «побелить». Стены можно побелить.
