Александр Бурмистров - Начало
— Зато свобода, — говорю я, — долгожданная свобода.
— Свобода хороша для сильных, — говорит Витек, — для таких как ты или Вася Каюров. А что слабенькому на свободе делать? Съедят…
Мост раскачивается под нашими ногами. Вспыхивают солнечные блики на торопливо скользящей внизу воде.
— Не надо об этом… хватит, — говорю я Витьку. — Ты плохо выспался и говоришь чушь. Просто мы ничего не знаем о своем будущем, ничего не знаем о жизни, и потому тебе страшно. И не только тебе. Мне тоже страшно. Еще как страшно! Я тоже не знаю, что делать…
Мы оказываемся, наконец, на твердой земле. Качающийся мост закончился. Теперь не надо напрягаться всем телом, чтобы сохранять равновесие.
— Никто нас не съест, Витек, — говорю я. — Мы будем держаться друг за друга. Крепко держаться. Как за мамкин подол… пока не повзрослеем, пока не разберемся, что к чему. А там видно будет. И вообще, я никогда не оставлю тебя одного… ты это знай. И мы будем драться за свое законное место в жизни. Крепко будем драться.
2Я стою один возле школьной ограды. С обеих сторон улицы к школе тянутся два потока учеников. Большинство идет с цветами, и вся улица пестрая и праздничная от огненных соцветий гвоздик и тюльпанов, лиловых и белоснежных кистей сирени, нежно-желтых светящихся головок купавок. Старшеклассники несут цветы с небрежным шиком (парни), с кокетливым изяществом (девочки), малыши — с серьезной торжественностью. Вряд ли они понимают до конца значение предстоящего события, но они твердо знают, что им доверено нечто значительное и необходимое, и потому они выполняют свой долг до конца, чего бы это им ни стоило.
Малыши. Подростки. Парни. Девочки. Девушки. Пухлые щечки. Веснушки. Беззубые рты. Подкрашенные брови и наведенные тени возле глаз. Темный пушок на верхней губе… Десять первоначальных ступеней жизни. Сложившаяся иерархия классов, возрастов, способностей, находящаяся в постоянном движении и изменении. Сегодня мы, десятиклассники, еще стоим на последней, верхней ступени, но нас уже терпят по привычке, нас уже воспринимают как нездешних. Скоро мы освободим верхнюю ступень для другого, поджимающего нас снизу возраста, и снова все начнем сначала, с первой ступени, но уже в другой, взрослой жизни.
Мой взгляд ищет кого-то в толпе.
В движущемся потоке школьников и ярких разноцветных букетов загорается единственный неповторимый цветок — огненно-рыжий. Это Лариса. Я вижу ее издалека. Жду ее. После поездки в лес, после всего, что произошло с нами, отношения наши точно кривая температуры тяжело больного, то падает вниз, то резко карабкается вверх. Мы часто ссоримся. Иногда мне кажется, что я ненавижу Ларису. Ее слова, взгляды, движения, обновленные и непонятные, представляются мне грубыми, порочными, вызывают раздражение. Но вот я ухожу из школы, остаюсь один до следующего нового дня, и все во мне точно переворачивается. И мне хочется поскорее увидеть Ларису, ощутить то изменившееся, грубое, порочное, как я считал только что, а на самом деле, как и прежде, чистое и ясное, только принявшее другую форму, необходимую в изменившихся условиях.
Лариса одета в парадную школьную форму. Темно-коричневое платье чуть выше колен открывает золотистые от загара ноги. Белый фартук и белый кружевной воротничок вокруг тоненькой шеи словно воспоминание о минувшем, навсегда ушедшем времени, о его незапятнанной светлости и чистоте. Рыжие длинные волосы, струясь на плечи и спину, похожи на языки пламени, в котором сгорает прошлое, сгорает детство.
Лариса отделяется от толпы, подходит ко мне. Какое у нее милое, родное лицо! Какие у нее доверчивые светящиеся глаза!
Я протягиваю Ларисе три своих пиона — розовый, алый, темно-бордовый (законченность и многообразие красного, душистого, горящего цвета). Лариса прижимает пионы к лицу, вдыхает их летучий живой запах. Лицо ее слегка розовеет, как самый бледный пион, и освещается той новой, еще непонятной мне удивительной улыбкой, улыбкой женщины (женщина в строгой девчоночьей форме школьницы).
— Спасибо, — говорит Лариса.
— Пожалуйста, — говорю я.
— Спасибо за то, что ты думал обо мне, когда решился подарить эти цветы… думал, когда срезал их и когда нес в школу… Ведь ты думал обо мне в это время?
— Да.
— И тебе хотелось меня видеть и обрадовать?
— Да.
— Спасибо.
Лариса говорит со мной, как женщина с мальчишкой. Ей можно так говорить — ее лицо скрыто цветами. И глаза, и говорящий рот. Ее рыжие волосы сливаются с красным цветом пионов, и она словно составляет одно целое с ними. А я открыт, я весь открыт перед ней и идущими мимо учениками, многие из которых, особенно девчонки, задерживают шаги, пяля на нас любопытные глаза.
Лариса вдруг не выдерживает и громко смеется.
— У тебя ужасно смешной вид, — пытается оправдать она свой неожиданный смех.
— Почему смешной? — растерянно говорю я.
— Ты такой важный, довольный и… какой-то испуганный.
— Будешь таким, если на тебя смотрят со всех сторон.
Лариса приближает ко мне свое лицо вместе с душистыми пионами.
— Мне нравится твой вид, — говорит она. — Ты нисколько не смешной, ты добрый. И мне хочется тебя поцеловать.
— Ты что… с ума сошла? — говорю я.
— Боишься?
— Еще бы!
— А я нет… Вот возьму сейчас и поцелую. При всех поцелую.
— Только попробуй.
— И попробую. Ты мой… и мне ужасно хочется убедиться в этом.
Милая, прекрасная, бесстыжая Лариса! Моя Лариса! Сегодня ты как никогда похожа на рыжеволосую Венеру Боттичелли. Венера с волосами цвета утренней зари!
3Кабинет литературы напоминает все, что угодно, но только не классную комнату. Исступленно, в ритме современного танца гремит учебный проигрыватель, привыкший произносить лишь школьные стихи и отрывки из хрестоматийных произведений, и потому, как мне кажется, ужасно фальшивящий, искажающий мелодию. На учительском столе — разноцветная гора цветов. Пол усыпан лепестками, стеблями, листьями. Гремит, соперничая с проигрывателем, бас Барабанова. Корешков танцует с Сонечкой Глуховой. Мария Серафимовна стоит возле двери; тяжелый узел черных поблескивающих волос ее неизменно аккуратен и строг. Она ждет сигнала, после которого мы двинемся в последнее шествие по школе.
Вот в классе появляется запыхавшаяся, взволнованная Зафириади.
— Все готово. Можно идти, Мария Серафимовна.
— Разбирайте цветы, ребята! — пытается перекричать проигрыватель Мария Серафимовна. — Стройтесь!
Проигрыватель, точно захлебнувшись, обрывает свой истерический визг. Наступает тишина, нервная, напряженная до предела. Мы строимся длинной, составленной по росту цепочкой — Барабанов первый, Витек последний. Все остальные располагаются между ними.
— Все готовы? — обводит строй глазами Мария Серафимовна. Лицо ее покрывается красными пятнами.
Медленно, бесконечно медленно движемся мы по коридорам, переходам, лестницам огромной школы. И всюду шеренги празднично одетых учеников. Всюду цветы. Второй этаж приветствует нас пионерским салютом. Здесь все горит от бесчисленных алых галстуков на белых рубашках и блузках. Первый этаж заполнен октябрятами, и их птичьи, провожающие нас голоса звучат особенно трогательно. Это голос самой сути школы, ее первая ступень, первый шаг, ее святая святых.
Миновав раздевалку и вестибюль мы входим в спортивный зал (он же при необходимости служит и актовым залом). Здесь все готово для предстоящего торжества. Места для родителей заполнены нашими отцами и матерями, бабушками и дедушками. За огромным столом, уставленным вазами с цветами, расположились учителя и шефы школы.
При нашем появлении зал дружно встает. Проходя под перекрестными взглядами учителей, родителей и гостей, я не могу решить, как относиться к происходившему: как к нашему триумфу или как к нашим торжественным похоронам.
Я сажусь вместе с Ларисой и Витьком. Некоторое время по залу шуршат приглушенные голоса, поскрипывают стулья. Но вот над учительским столом, над яркими, пестрыми букетами цветов поднимается, нависает грузная фигура директора. Василий Матвеевич в черном костюме и однотонном строгом галстуке. Сейчас он будет говорить. Все затихают в ожидании его голоса.
— Дорогие ребята, — ровно, чуть глуховато начинает Василий Матвеевич. — Настал день, когда для вас в нашей школе прозвучит последний звонок. Вдумайтесь в эти слова — «последний»… Последнее — всегда несправедливо. Последнее — всегда страшно… Никогда больше вы не будете учениками. Никогда больше не войдете в свои классы. Осенью их займут другие ученики, и это будут их классы. Они не узнают, кто занимался в них прежде. Конечно, расставание всегда печально. Но оно и всегда желанно. Завершается одно, начинается другое. Впереди — новая жизнь. Непривычная, трудная и не во всем понятная первое время… Но она прекрасна, эта жизнь, поверьте мне. И мы, ваши учителя и наставники, желаем вам успеха в новой, взрослой жизни… А о закрашенных автографах не жалейте — ваши имена останутся в нашей памяти, и их не закрасить краской. Здесь и завхоз наш бессилен… нет у него в наличии такой краски.
