Энн Ветемаа - Усталость
У Маарьи светлая, на редкость светлая кожа. У рыжеволосых часто бывает такая кожа — ее можно сравнить с поднимающейся опарой, с воздушнонежным ядром кокосового ореха и животом ящерицы (кстати, сравнение с ящерицей нисколько не кажется мне неприемлемым, не нахожу в ящерицах ничего противного). Если меня что-то влечет к Маарье, так именно кожа. Но это влечение какое-то нездоровое.
Да, некоторое время спустя мы оказались-таки с Маарьей в постели, и Маарья плакала и смеялась, и кусала мои губы, а когда мы затихли, сказала:
— Бедный отец, он и не знает, что мы любим друг друга. Ведь он умер. Мой отец умер.
И мы лежали, не дыша и не шевелясь, в темной комнате, одеяло было скинуто на пол, и я слышал, как Маарья беззвучно плакала. Я не мог плакать, мне было мучительно и стыдно. Из-за чего это случилось? Из-за сочувствия? Но кто может дать на это точный ответ? Во всяком случае, не я.
Это была наша первая ночь. Потом таких было много, но связь наша осталась бездетной. Маарья, конечно, много думала об этом, пролила много слез и в конце концов пришла к твердому убеждению: связь наша оказалась бесплодной потому, что «наша первая ночь — была ночью греха… Нам не хватило терпения дождаться конца траура, и бог наказал нас!»
Я пил днями напролет, я боялся себя и всех нас, людей, которые, что бы ни происходило, остаются такими же, как всегда.
Да, я пил, пил, пил. Не знаю, до чего бы я докатился, если бы в одно кошмарное утро мне не вспомнился Арво, невропатолог. Я пошел к нему в Зээвальд, чтобы он помог мне, и пробыл в психиатричке целый месяц.
Ох, и длинным же был этот месяц! Помню, что меня время от времени кололи, только затрудняюсь сказать, ежедневно или через день, потому что все эти ночи и дни сплелись в какой-то бесформенный комок. Вот ел я добросовестно, это я помню и еще как. Давился, но глотал все подряд и даже улыбался сестре, приходившей проверить больного; я чувствовал, что теперь все зависит от меня: если я сдамся и не смогу переломить себя, так лучше мне здесь и остаться. А мой инстинкт говорил мне, что если это накатит на меня хоть раз, то потом начнется нечто вроде снежного обвала; я не имею права дать скатиться и одному снежному кому.
— Я ничего больше не чувствую, поправляюсь, — говорил я каждый раз сестре.
Как безутешен двор Зээвальда. Особенно зимой. За окном оттепель, старая кляча волочит по грязной жиже дровни с котлами дымящегося супа. Выздоравливающие в ватниках — кто курит, кто кидает лопатой уголь. Старая кляча, грязное талое месиво, мужчины, покуривающие в кулак, серый супный пар под серым небом — все сливается в длинную, бесконечно печальную ленту. Откуда-то из-под забора выныривает старый обшарпанный кот, больные тычут ему хлеб, кот хватает хлеб в зубы и бежит прочь. Тут кто-то запускает в него камнем, попадает, кот испускает вой (я не слышу этого, но хорошо знаю, как воют старые трущобные коты с разодранными ушами) и, выронив изо рта кусок, нелепо подскакивает в воздух… Мужчины смеются. И это мир? Где они, эти «вершины» и «знамена» на них?..
Да, эти длинные тусклые дни были и впрямь ужаснее ночей. Ночью было чего ждать: наступления утра. А чего ждать днем? Не наступления же ночи?
Как-то в субботу меня навестила Маарья. Сестра принесла цветы и сказала, что мне можно встретиться с той, кто их принес. Я отвернулся в сторону и сказал, что сейчас не могу, голова болит … Сестра обиделась — она ведь хотела обрадовать меня, я такой хороший пациент.
— Как хотите, — сказала она, поджав губы.
Я написал Маарье записку в несколько строк. Просил не навещать меня, у меня ничего больше нет и через день-другой, самое большее через неделю я уже выпишусь.
Потом я помахал Маарье из окна. Даже это было нелегко. Она пришла в маленькой черной шляпке и больших уродливых ботиках. К рукаву был пришит широкий траурный креп. Креп — это отвратительно, ни за что не стал бы носить такую ленту! Распущенные рыжие волосы Маарьи были усеяны снежинками. Чтобы поближе подобраться к окну, она зашла в снег чуть ли не по колено. Так и стояла в сугробе — жалкая, беспомощная, одинокая. Мне не было до нее никакого дела… но чем тут можно было помочь? Я думал о ней, как о вещи: под пальто у нее платье, под платьем — комбинация, под ней — лифчик, под ним — грустные пуговичные соски, которых я если и коснусь когда-нибудь снова, так только из чувства долга. Маарья пыталась улыбаться и судорожно махала голой рукой. Потом она ушла. По грязному двору Зээвальда.
Я кинулся в постель, натянул на голову одеяло и подумал: мир супа, мир трущобных кошек. Господи, до чего это все бессмысленно, бессмысленно! Отец Маарьи, мой учитель, умер бессмысленно, что-то умерло во мне самом — бессмысленно. Бессмысленно и то, что произошло у нас с Маарьей. Я мог бы всем нам посочувствовать, но и в этом не было смысла. Какая польза от сочувствия? Я валяюсь здесь, а Маарья слоняется по неуютным пустым комнатам, словно бледный призрак с красными заплаканными глазами; почтенный эстет Каррик разлагается в своем гробу по всем законам биохимии и, само собой, крайне деловито на аминокислоты и диамины. И в этом тоже нет смысла. Или все-таки есть? Да, в этом все-таки есть смысл. В распаде всегда есть смысл. Ведь смысл смерти в разложении.
Три недели спустя я шагал по двору Зээвальда в сторону Пальдиски маантээ. Но, видимо, я был уже не тем, кто явился сюда. Хотите швыряйте камнями в кошек, плевать! В последние ночи я не стеснялся даже пользоваться ночным горшком под своей кроватью!
Вино кончилось. Я зажег настольную лампу. Посмотрелся в зеркало. До чего странно видеть свое отражение ночью. Что это за личность там за стеклом? Ах да, это же я! Но все же кто это? Кто он такой, этот Руубен Пиллимээс, откуда он взялся? Почему именно он оказался мной? Пиллимээс — чудесная фамилия, не правда ли? Наверняка, мой дальний предок, оставивший мне эту фамилию, был музыкантом. Великим мастером тренькать на каннеле. Воображаю себе: солнце зашло, горит заря, косари выхлестали из себя в бане недельную усталость. Уселись в своих белых холщевиках на приступочках амбара и слушают. Пахнет трава, пахнет земля, а мой предок тренькает. Мужчины посерьезнели и стыдливо опустили очи долу, а у женщин даже слезы на глазах. А он знай играет и время знай течет. Время знай течет, люди рождаются и умирают — и вот однажды, то есть уже в наши дни, наступает моя очередь жить. И вот я живу, я тоже тренькатель, паршивый тренькатель, понурившийся на краю света со своими заботами, картофельной якобы окраски, и со своими мечтами, которым опять же зверски не хватает хлорофилла, — так ведь говорил этот парень!
Может, лечь спать? Я с сомнением поглядел на постель и откинул с нее покрывало. Нет, простыни были чопорны и враждебны, я не хочу спать на них один, они холодны. А хочется теплого! Я тут не останусь. Лучше пойду на кухню и дам этому Руубену Тренькателю поесть…
Я приготовил бутерброд. Я ел с вилки засохшую котлету, сдабривая ее огурцом. Всего лишь без четверти одиннадцать! А я-то думал, что уже за полночь. До часу ночи еще можно добыть вино. В «Паласе» мне и позже давали. Но вина мне уже не хотелось.
Да… Сейчас я еще мог для себя найти и что-нибудь теплое. Не сходить ли за Линдой и не привести ли ее сюда? Уж она пришла бы. Хм, оригинальный вышел бы спектакль! Я взял бы в «Паласе» вина, и мы с Линдой явились бы сюда. Можно было бы отмочить и такой номер: почитать ей вслух «Фауста»». Линда, она черная и немножко неряха, ленится штопать чулки. Я почитал бы ей «Фауста», и комната, твоя комната, торжественно резонировала бы. Какой дикий получился бы контраст с Линдой, с ее длинными чулками, из которых выглядывают пальцы. Когда я погашу свет, Линда непременно пробормочет, что любит море. Ведь она же Линда-Которая-Любит-Море… Гете, комната Каррика, торчащие из чулок пальцы — нет, это чрезмерный садизм! Это тоже не я. Это фальшивая игра!
Я вгляделся в прохладную синеву газового пламени и стал вдруг сентиментальным до пошлости. Прежде я стыдился быть сентиментальным, теперь не стыжусь. А чего стыдиться? Уж таким нюней я сотворен — Старым Нюней…
Я достал из кармана и начал перечитывать стихотворение Сефериса, почти наслаждаясь при этом собственной несчастностью.
ЦистернаЗдесь корни в землю пустила цистерна, укромное прибежище волы. Крыша ее гудит от шагов. Звезды не светят ее нутру. Дни начинаются, длятся, кончаются, не касаясь цистерны.
В вышине, по своду безжалостной ночи ходят заботы, меняя облик, под грохот лучей судьбы. Освещенные лица вспыхнут на миг и растворятся в эбеновой тьме.
Жажду любви утоляют слезами, увядают розы, как наша душа, слышится в листьях сердцебиенье природы. Приближаются сумерки, словно прохожий. А после — ночь, после — могила.
Но здесь пустила корни цистерна — убежище теплое и укромное, где хранятся вздохи всех тел на ветру, все битвы с ночью и днем.
Мир растет и проходит, никогда не касаясь цистерны.
Перед Балтийским вокзалом стояло несколько сиротливых такси. Водители дремали, скорчившись на сиденье.
