Ирина Кисельгоф - Пасодобль — танец парный
Мы исследовали наши тела тайно и явно. Глазами и руками, языком и зубами. Мы кусали друг друга до крови, я драла его спину когтями, он закручивал за спиной мои руки. Мы зализывали раны языком, а утром я мазала нас зеленкой. Не знаю, почему мы так делали. Наверное, все дело было в сказочной, странной, знойной стране, где жил черный саксаул. И раб, и хозяин одновременно. Мы протестировали наши слюну и пот, кровь и сперму. Мы изучили наши телесные оболочки и поняли друг о друге все. До самого конца. Мы были Адамом и Евой после грехопадения. Мы были жестокими и бесстыдными, потому что так получалось само собой. Без морали снулой рыбы и замшелых нравоучений людей, забывших, что значит чувствовать. Плохо плыть в затхлой воде, где не протолкнуться и не вздохнуть полной грудью. Можно заснуть навсегда.
В самое адское пекло хорошо лежать под тентом и ничего не делать. В самую жару нельзя работать и заниматься любовью. Можно умереть от теплового удара. Можно спать, а можно болтать.
Я провела пальцами по шрамам, которые украшали моего мужчину. Они были в зеленке. Смешно и глупо, на чужой взгляд.
— Теряя женщину, вы теряете ребро. Ребро за ребром. Одно за другим. И так до конца жизни. Пока не перейдете на инвалидность.
— И что нам делать? — вдруг спросил он.
Я провела пальцами по его ребру и прошептала, едва касаясь губами его уха:
— Ребра беречь.
Прошептала, прошипела как змея. Так тихо, что и не слышно почти. И змеей обвила его тело. Быстро и медленно. Без предупреждения. Как змея-стрела. Из-за угла. Наклонила лицо над ним и ввела свое жало в его рот, чтобы впустить сладкий яд. И отравила. Без всякого сострадания. Без всякой жалости. Чтобы залить и разжечь, потопить и распалить терракотового, вынутого из обжиговой печи мужчину моей земли. Он перевернул меня на спину, и я пошла ко дну пышущей жаром чужой земли. Утонула в мареве ее знойных песков и горячего, суховейного ветра. И забылась. Сама отравилась.
Ваня ушел, я посмотрела вверх. Горыныч растопырил свою среднюю лапу прямо над тентом. Ее серая тень ползла по белой ткани, как огромный, рогатый библейский удав. Я быстро надела шорты и пошла вслед за Ваней. Змеиный хоррор чужой, знойной земли был не для меня.
Перед тем как ложиться спать, я нашла фаланг. Откинула лацкан спальника и отскочила. В нашем спальнике сидели три фаланги. Их хороню было видно при сильном свете газового фонаря. Рыжие твари с волосатыми ногами. Их редкие рыжие волосы отсвечивали голубым газовым светом. Фаланги не ядовиты, но они не чистят зубы. Они кусают тебя челюстями с трупным ядом, ты болеешь, им хорошо. Фаланги не слишком похожи на пауков. Это сольпуги, отряд паукообразных. А я не хотела, чтобы меня кусали бешеные сольпуги. Чтобы меня жрал немытый насекомий люмпен с рыжими волосатыми ногами!
Я взглянула на Горыныча, он протянул мне из темноты среднюю лапу. На ней не было трех пальцев. Было только два. Боковых. Как рога. И ни зги вокруг. Ни луны, ни звезд, ни огонька. Черным-черно вокруг оси. И тихо-тихо, как в преисподней. Мне вдруг стало так жутко, что сердце камнем рухнуло вниз.
— Не убивай их! — крикнула я.
Ваня попытался скинуть их газетой. И фаланги засвистели, заверещали, завыли, как безумные, падучие ведьмы. Как палимые костром нераскаявшиеся чернокнижницы. Как бесноватые жертвы экзорцизма. Три волосатые рыжие фурии и невыносимый, нечеловеческий свист во все стороны. Как призыв. Среди кромешной тьмы. Для тьмы.
Сказочная страна развлекала непрошеных гостей своей ночной дьяблерией. Глушь, беспросветная темнота со всех сторон, маленький клочок света и пронзительный визг безумных, умалишенных крошечных ведьм с рыжими волосатыми ногами. Я упала на землю не глядя и закрыла уши ладонями. Ваня их убил, я вкладыш от спальника выбросила. На нем остались пятна их крови. Я до утра не могла заснуть, меня трясло мелкой дрожью. Со мной никогда такого не было. Я ничего не боюсь. Но только не в этой знойной, миражной степи.
«Лучше было вкладыш сжечь, — подумала я. — Чтобы следа от него не осталось».
Мне было не по себе, хотя я слышала байку о том, что фаланги сильно свистят, потирая щупальцежвала. За свою жизнь мне пришлось повстречать фаланг. Они никогда не свистели.
* * *Нам перестало везти, и мы решили ехать дальше. К морям-океанам. Пора было смыть с себя пыль и прах древних останков пустыни. Мы отъезжали из саксаульника, я, обернувшись, смотрела назад. На Горыныча. Он провожал нас, внимательно и пристально разглядывая своей крокодильей мордой.
— Прощаешься?
Я кивнула. Ваня щелкнул Горыныча на память.
— Чтобы не скучала, — сказал он.
Мы ехали через раздольную ковыльную степь. Ковыль совсем поседел от солнца, он давно уже не был зеленым. В нем отражались серебристые облака, а ковыль в них. Как в зеркале. Земное отражение неба бежало впереди нас седыми, безбрежными волнами.
Степь странная. От ее однообразия устаешь и засыпаешь. И вдруг открываешь глаза. Куда ни кинь взгляд, широта и простор. Вокруг твоей оси. Свобода и воля. Без границ и ограничений. И хочется мчаться во весь опор, крича во все горло. Разудало, разлихо. Так, чтобы свист в ушах и ветер в глаза стеной. До изнеможения. Пока не свалишься загнанной лошадью. А потом заново. Устаешь и засыпаешь.
Степь действует на человека альтернативно: либо медитируешь, либо сходишь с ума. По-другому получается только у флегматиков. Им все до лампочки.
— Я тебя хочу. Прямо сейчас, — внезапно сказал Ваня, глядя в лобовое стекло.
Мы пошли в ложбину, в небольшой овражек. В нем была зелень местами. Он раздел меня сам и наклонился надо мной против солнца. Черная тень и две черных руки. Он протянул ко мне черные руки, и я содрогнулась всем телом. Трава вокруг холодная была, а мы в горячечном бреду, как в воспалении.
Я лежала на животе, подперев подбородок кулаками, пятками к солнцу. И смотрела в лицо моего мужчины. Лицо в лицо. Глаза в глаза. Тесно, близко, жарко.
— Ты похожа на кудрявого младенца с луком, — улыбнулся он.
— Вот мой лук. — Я наклонилась и натянула тугую тетиву на углы его губ. Своими губами.
— Я хочу твое сердце, — полушутя сказал он. — Без остатка.
— Я тоже не хочу делить тебя ни с кем. Даже с твоей археологией! — засмеялась я.
— Это правда? — У него стало такое серьезное лицо.
— Да, — не улыбнулась я, и время будто остановилось.
— Какой тебе нужен мужчина? — спросил он и смутился.
— Горячий и жаркий, как эта земля. До ожогов и волдырей. — У меня вдруг дрогнул голос, я поняла его. А он закрыл глаза, будто ушел.
— Я его уже нашла, — прошептала я, и меня обдало жаром горячей, пахучей степи. Как ожогом. Он улыбнулся, не открывая глаз, и потребовал:
— Повтори!
— Это ты. — Мое сердце билось как сумасшедшее. — А тебе какая женщина нужна?
Что я так смутилась? Смешалась?
— Чтобы видеть до самого дна. Как родник.
Он смотрел мне прямо в глаза. Мне стало страшно. Я ли это?
— Ключевая вода ледяная. Можно застудиться насмерть. Сгореть от лихорадки за час.
— Можно! — рассмеялся он и схватил меня в охапку. Так сильно, так крепко, что я завизжала и задохнулась. От счастья. Я ли это?
— Будешь со мной? Будешь?
— Да-а-а!!! — закричала я на всю бескрайнюю степь. — Да-а-а!!!
— Всю жизнь?
— Да-а-а!!!
Я смеялась. Такая счастливая! И вдруг испугалась:
— А ты? Ты будешь со мной?
— Да-а-а!!! — закричал он. — Да-а-а!!!
Мы смеялись и дурачились, как ясельные младенцы. Как ненормальные! До изнеможения. Всю жизнь бы так!
— Здесь подают счастье, как дыню с коньяком! — воскликнула я. — Чтобы сойти с ума от пьяной сладости!
— Ты даже спиной улыбаешься, пьяница! — рассмеялся он. — У тебя ямочки. Вот тут.
Он коснулся губами кожи чуть выше моих ягодиц. Сначала справа, потом слева. Мои ямочки на спине ему улыбнулись.
Мы были в настоящем раю. На зеленой траве. На меня смотрели широко распахнутые сиреневые глаза с сиреневыми зрачками на бело-розовой радужке. Почти как на моей голубой бусине. Никогда не думала, что дикая гвоздика похожа на глаза. Вокруг были заросли астрагала с распушенными фиолетовыми факелами соцветий и червь-трава. Мы любили друг друга только что. На зеленом ковре под степной вишней. На ней уже краснела распухшая соком завязь. Мы лежали на мягковине из луговой травы среди невзаправдашних сиреневых и розовых цветов. А вокруг был песок, песок, песок с зарослями джузгуна и терескена. С белыми цветами акации и желтовато-зелеными, скромными шишечками. В этом месте весна задержалась. Специально для нас.
— Поедем? — спросил Ваня.
— Ага, — лениво ответила я.
Я бы осталась здесь. Навсегда. Здесь пахло живой травой и цветами. Я сорвала цветок джузгуна и пожевала, он был кислый на вкус. Самое то на такой жаре.
Мы шагнули к машине, из-под наших ног врассыпную поползли змеи. Мы закричали оба в голос и отпрянули назад. Змеи раскрутились пыльной изолентой из тугого клубка. Мы только что любили друг друга. Только что сказали самое важное. А на нас внимательно смотрели змеи сказочной страны. Они были неопасны, обычные полозы, но мне опять стало не по себе. В этих местах мне все время было не по себе. Такого со мной не бывало. Никогда.
