Феликс Кандель - Первый этаж
– Да что же это! – уже со слезой закричал Леха, – Из дома гонят...
Затопали из глубин квартиры тяжелые шаги, запыхтело громко. Встал в дверях мужчина в распущенной рубахе, легко отстранил Кпавдею, шумно обрадовался:
– Гости дорогие! Нехай заходят...
Тут уж и Леху столбняк разбил. Хочет шагнуть – не шагается. Слово сказать – губы не шевелятся.
– Родственник, – пояснила Клавдея на всякий случай. – Теткин зять.
– Заяц моченый! – восхитился мужчина. – Ну и врешь. Какой я тебе родственник?
Клавдея стала вся свекольная. Даже плечи под прозрачной кофтой побурели от стеснения.
– Да пес с вами, – фыркнула. – Разбирайтесь сами...
И ушла в комнату.
– Слушай! – радостно завопил мужчина. – Да ты, никак, ее муж?
Хлопнул Леху по плечу, и у того колени подогнулись от удара.
– Так... – сказал Леха, будто пробку из горла вытолкнул. – А ну, выйди.
Мужчина охотно вышел на площадку, встал, подбоченившись. Был он приземистый, крутоплечий, коротконогий: очень устойчивый. Такого одним ударом не собьешь. Лицо грубое, мясистое, дочерна задубелое, голова обрита наголо, лоб в глубоких морщинах, прищур у глаза лихой, бывалый, себе на уме. Ему бы еще трубку в рот, да повязку на глаз, серьгу в ухо, деревяшку на место ноги, вот вам и пират, гроза морей, Билли Бонс Младший.
– Драться, – сказал, – не советую. Обратно в больницу попадешь.
Леха, набычившись, набирался злости. Сразу заболела голова, затяжелел затылок, навалилась знакомая расслабляющая дурнота, разлилась от ног вверх по телу. Никак не мог собраться с сипами, удержать в себе обильную злость. А без злости – какая драка? Без злости и удар не тот. Мужчина с любопытством наблюдал за ним с близкого расстояния.
– Изувечу, – пообещал ласково, с подкупающей теплотой. – Ребра пересчитаю. Голову проломлю. Ноги выдерну. Зачем тебе? Пошли лучше выпьем, закусим, отметим знакомство.
Леха хотел было оскорбиться, схватить обидчика за грудки, но тут сунулся между ними друг ситный, объяснил популярно, теряя отдельные слова, что оно, конечно... но драться не стоит... глупо и несовременно... в наш космический, социалистический... человек человеку – ого-го!.. и раз зовут... надо пойти и выпить: так он считает.
– Верно, – захохотал мужчина. – Шибздик прав.
Обнял друга ситного за плечи, повел в квартиру, будто к себе домой, а Леха – дурак дураком – потоптался на опустевшей площадке, побрел следом. А куда ему было еще идти? В больницу, что ли?
В комнате стоял накрытый стол. На столе – бутылка, закуска. На диване – гитара. На серванте – проигрыватель с пластинками. Опытному глазу все ясно: пьянка-гулянка, хмельной гудеж. Муж в больнице, пацаны в армии: гуляет Клавдея, разменивает напоследок бабьи годочки.
Мужчина любовно усадил друга ситного, пододвинул стопку, свалил на тарелку толстенный ломоть колбасы да соленый огурец с промятыми боками, а Леха сел сбоку, независимо закинул ногу в желтых кальсонах, запахнул на груди мерзкий халат.
– Переоденься, – сказала от окна Клавдея. – Глядеть тошно.
– Ты зато вырядилась. Постыдилась бы...
– Чего это – постыдилась... – закричала Клавдея могучим криком. – Не тебе говорить. Много я с тобой, дураком, радости видала?
– Вот я тебя выселю... – пообещал с угрозой. – Будешь знать.
– За что это?
– А вот за то.
– За что за то?
– А вот за это... За бардак.
– А ты видал? – распалилась Клавдея. – Нет, ты видал? Да я на тебя, малахольного, жизнь положила...
– Уважаемый, – вмешался мужчина, – зачем женщину волнуешь? Клавочка от этого в расстроенных чувствах.
– А ты заткнись! – приказал Леха. – Твое дело собачье...
– Накостыляю, – пообещал тот с любовью. – Руки переломаю. Уши оборву. Нос набок сворочу. Лишние тебе хлопоты. Лучше давай выпьем. Самая она пора.
– Годится, – одобрил друг ситный. – Засиделись... Подвести черту...
– Заяц моченый! Опять шибздик прав...
Все взяли рюмки, даже Клавдея, один Леха не захотел. Спрятал руки за спину, отвернулся гордо. Не нуждаемся, мол, в вашем угощении. Нас задешево не купишь.
– Со свиданьицем! – предложил мужчина и выпил залпом. Выпил, булькнул, крякнул, ухнул, фыркнул, покрутил головой. – Сла-а-дко... – промычал, обольщая Леху. – Са-ах-харно...
У Лехи спазма прошла по горлу. Леху скрутило от вожделения. Схватил рюмку, жадно глотнул, заслезившимися глазами стал высматривать на столе, во что бы ткнуть вилку.
– Вот это по-нашему, – одобрил мужчина. – Клавочка, подбавьте закуски.
– Хватит с вас.
– Клавочка, не экономьте. Помрем – с собой не возьмем.
– Я помирать не собираюсь, – Клавдея поджала губы. – Годы не вышли.
– Жадная ты, – с ненавистью прошипел Леха. – Жадюга... Живоглотина...
– Ты у нас добрый... Пропойца!
– Клавочка, – попросил мужчина. – Дайте погулять хорошей компании.
Клавдея нехотя прошла на кухню, заняла все свободное место. Разворачивалась с трудом между столом и газовой плитой, обтирала боками стенки. Нарезала вареной колбасы, вывалила в глубокую тарелку полбанки баклажанной икры, понесла в комнату. Несла – жалела: столько еды дармоедам скармливать. Их корми – не корми: все без толку.
В коридоре не удержалась: встала, погляделась в зеркало. Баба на чайнике, ну, прямо баба на чайнике! Лицо красное, толстое, лаковое. Глазки мелкие, лоб высокий, волосы уложены гладко, пучком на затылке, подбородок тремя валиками. Будто взяли красный, туго надутый шар, оттянули в одном месте, перевязали ниткой. Получился нос пуговкой. От перевязки пошли под носом впадины-морщинки к пухлым щекам. Ткнули кистью в глазки-точечки, провели губы малиновой краской: вот и все, ничего больше с лицом не делали.
– О, Господи, – сказала. – Ну и дела...
9
А дела и вправду пошли странные, вовсе необъяснимые. Неделю назад думать не думала, что будет сидеть наедине с мужчиной, пить водку под гитарный перебор. Забыла Клавдея давным-давно, что это за штука за такая – любовь. Перегорело внутри, высохло: колодец в долгую засуху. Отпали-уснули желания. Даже рада была: меньше томиться. Будто не было и ей когда-то семнадцати годков. Будто не она любила Леху, не бежала, сломя голову, с поля домой.
Был он ловкий тогда, сноровистый, нрава легкого, доброго, незлобивого. Проведет пятерней по голове, пригладит в смущении буйный вихор, а уж потом пожалеет, приголубит, обойдется ласково, с пониманием. Так и льнула к нему, так и ластилась.
Жили они скученно: в одной избе, что в одной комнате. Дед Никодимов храпел на печи, баба Маня таилась по мышиному, Лехины сестры – Анька с Зойкой – спали напротив, пацаны сопели под боком, а ей – наплевать. Была у них с Лехой одна кровать на двоих, да стеганое одеяло, которым они, как дверью, отгораживались от посторонних глаз. Была молодость. Была сипа. Все ночи были для них. И пусть – не было достатка, совсем не было денег: она и не думала, она не хотела. Лишь бы дождаться вечера, да погасить бесстыжую лампу, да отгородиться от мира стеганым одеялом!
И было так – долго. Уже пацаны в школу бегали, уже они в городе жили, своей квартирой, а любила Леху по-прежнему, мотала его ночами: силы-желания не убавлялись. Была Клавдея не толстая, была не тонкая: в самый раз. И Леха – в самый раз. И жизнь их совместная – тоже в самый раз.
А потом, – не скажешь, когда и началось, – пошли их дорожки на разные колеи. Леха потихоньку спивался, приходил домой пьяный, без сил, засыпал сразу, почти что у порога. И радости по ночам не было, не было Клавдее удовольствия: вялый, рыхлый, разболтанно торопливый – какой от него прок? Плакала Клавдея, ругалась, выла с тоски, а поделать ничего не могла. Водка все ему заменила: дом, детей, жену. Водка все из него высосала: силу, охоту, желание.
И перегорело в Клавдее, пеплом подернулось, стылыми завалилось головешками. Переключила Клавдея неистраченную свою силу, стала деньгу копить, обзаводиться хозяйством. Леха свое пропивал, она – копила. Леха – из дома, она – в дом. Подсказали знающие люди, устроили работать в бассейне, в мужской раздевалке. Сколько она привыкала, сколько стыда вытерпела, этого добра наглядевшись, – не перескажешь! Не все привыкают, не все остаются: работа трудная. Она осталась, она притерпелась: работа денежная. Кто пятачок сунет за хлопоты, кто гривенник. Наберет за день горстку мелочи, обменяет на бумажки, спрячет от Лехи в шкаф, под белье, сплюснутые рублевки.
Зато дом у Клавдеи – полная чаша. Гвоздь последний на ее деньги. Начинала когда-то с табуретки, а теперь – стол лаковый, стулья мягкие под чехлами, люстра на пять рожков, телевизор под салфеткой, часы с боем, на полу дорожки, на окне двойные занавески – тканевые и тюль, в серванте посуда горкой, в шифоньере – белье, на кровати подушки пышные, покрывало вышитое, а в коридоре совсем уж невообразимое, дорогостоящее, не каждый и слыхал: обои финские, моющиеся, в меленький цветочек. Все сама приобрела, на свои на кровные, трудом и стыдом заработанные.
