Мухаммед Диб - Бог в стране варваров
Пока еще кругом разлит предутренний покой. То тут, то там раздается птичья трель. Но земля безмолвна и глуха. Свет в этот час струится с небес, веет свежестью. Как-то забывается, что эти пространства прожжены насквозь, что кругом довлеют черные и желтые цвета. Проспав, сколько положено, я вышел из дома. До хижины лавочника Мусы, хозяина кафе, всего несколько шагов. Я поджидаю его, прислонившись к стене дома, глядя на улицу. И Хомада тут, и Иса, и Брахими. Все ждут его. Он принесет мне кофе. Потом я буду ждать восхода солнца. День обещает быть таким же, как и все другие дни до скончания времен. Затем я стану ждать, когда солнце зайдет, чтобы занялся потом новый день.
Почти все животные околели. Они лежали на земле, вытянув шеи. Бараны щипали свою же шерсть. Я люблю читать безмятежность в бараньем взоре. В нем таится кротость и пламя жертвенного костра. От него веет полуденной дремой. И бараний запах тоже навевает сонную одурь.
— Восемь баранов. Посмотри. Я их продаю.
— Куда я их дену? У меня их полторы тысячи.
— Мне нечем их кормить.
— А мне есть чем? Год выдался сухой.
— Сколько ни дашь за них, все хорошо.
— У меня не будет для них корма.
— Назови любую цену.
— Двести.
— Они стоят три тысячи каждый.
— Двести.
Я вытаскиваю нож.
— Если еще раз скажешь такое, я их прирежу прямо на твоих глазах.
— Двести.
Я люблю их кроткие взоры. Так глядят все обреченные на заклание. Никуда им уже не деться — всюду та же земля, греет то же солнце, дует тот же ветер. Судьба настигла их. Трупы я оставил там. Их шерсть пахнет так же, как моя одежда.
На днях и Реджебу пустили кровь. Его собака сцепилась с собакой Али. Хозяева тоже не остались в стороне. Вышла потасовка. После взаимных оскорблений пошли в ход палки. Реджебу раскроили череп».
Лабан уже не знает, спит он или все происходит наяву. Напрягая глаза, углубляется он в городские улицы — никогда он не видел их такими освещенными. По городу, ослепляющему своими огнями, Лабан продвигается осторожно — его преследует и приводит в волнение мысль, будто этот город вытеснил, поглотив и воспроизведя затем до мельчайших подробностей, другой, настоящий. Все здесь не более чем видимость. Прохожие — мертвецы, странным образом наделенные плотью. Поглядеть только, с каким упорством попирают они ногами землю.
В Лабана закрадывается страх, что он может столкнуться с одним из этих призраков. Он смутно представляет себе, к какой развязке это приведет.
Как если бы простой нежности было мало, она усугубляется необыкновенной красотой, расточаемой небесами, солнцем, садами, самой атмосферой. «Нужно будет много крови, живой, обильной крови, чтобы растопить эту прозрачную пелену».
Ему чудится вдруг, что на него бросается вооруженная тень. И тут он снова обретает ясность ума.
То близкое, то далекое дыхание жены наполняет собой сумрак комнаты. Он прислушивается: это из тех двух-трех простеньких вещей, которые только и стоят любви, привязанности. Благодаря которым жизнь может без конца возрождаться к жизни.
«Мне тошно. Я устал, устал разбазаривать самого себя, нужда меня надламывает».
И вновь перед его глазами мать. Она прохаживается по просторному дому, потом направляется к беседке на возвышении, откуда ничто не препятствует смотреть и любоваться на окрестности. На матери длинное платье из легкого розового газа. Ее силуэт словно выкристаллизовывается из густой тишины. Воздух вокруг нее колеблется. Но все замерло: и воздух, и громады деревьев, и волнистые луга, — все замерло, но дышит. Каждая деталь картины вырисовывается перед мысленным взором с такой поразительной четкостью, что Лабану приходится привстать, открыть глаза — не то, казалось, ему грозило заплутать телом и душой в собственном видении.
Рядом с ним покоится во сне Рашида, слышно ее легкое дыхание. Только он теперь не спит. С прошлого лета он без работы. Так прошла зима, когда чуть ли не весь город стал жертвой безработицы, и весна. Что дальше?
Ничего, по-видимому.
Он повторяет про себя: дальше ничего. И тут же проваливается в бездонный колодец.
Через минуту он приходит в себя у края колодца. Глаза широко раскрыты, он еще борется со сном, но усталости не чувствует, и сознание больше не покидает его. Словно кто-то стоит на часах и следит, чтобы его внимание не рассеивалось.
В городе на крышах, на проводах еще капли дождя. Блеклые краски оживают, город весело сверкает на солнце. «Порою пустяк может сделать существование вполне сносным», — закрадывается в голову Лабану. Эта мысль сопровождает его в прогулке под высоким и ясным небом, освободившимся от мягкого пуха облаков. «Порою пустяк…»
Волна надежды, которую распространяет летнее солнце, наполняет Лабана радостью. Конечно же, это оно, солнце, вздымает пену звуков, криков, автомобильных гудков на улице. Лабан прислушивается к шуму. Под этот шум он забыл бы свои печали. «Сколько людей у нас согласились бы выкопать себе же могилу, лишь бы получить кусок хлеба до того, как их уложат на дно этой самой могилы». Как славно, тепло на улице. Прелестный день, словно призывающий наслаждаться жизнью. Им овладевает сильное желание поразмять ноги. И Лабан отправляется куда глаза глядят.
Он еще продолжает смаковать удовольствие, когда вдруг чувствует на своем плече чью-то руку. Бог знает почему мысль о том, что на него напали, пригвождает Лабана к месту. Тело пронзает ледяной холод. Он косится на обидчика и, воскликнув «Ах!», не находит, что еще сказать.
Это Иса, и на его веселом лице столь хорошо знакомое Лабану осуждающее выражение. Лабан ищет слова, способные заставить Ису сменить гнев на милость. Ну и угораздило же его встретить Ису!
Тот прямо с ходу заводит длинную речь. Говорит он с воодушевлением, какое резонно ожидать от человека — о несчастный! — сочетавшегося законным браком восемь дней назад. Лабан не может не насторожиться, его охватывает недоброе предчувствие.
Исе кажется мало просто распространяться о своем удовлетворении. Он распинается о коронах жениха и невесты, хвастается шикарной свадьбой, тем, сколько она ему стоила, сколько ему положили в свадебную корзину, или, вернее, на свадебный поднос. Почему ему все удается? Да потому что он добрый человек. И в полном смысле слова хозяин своей судьбы.
Лабану следовало прийти на свадьбу, бросить в свадебную корзину, или, вернее, на свадебный поднос, тысячный банкнот (по меньшей мере). Лабан уже чувствует, что Иса его не пощадит, повертится он у этого Исы на вертеле. И поделом мне. Не надо было ворон считать. А то солнце выглянуло, голова и закружилась. А это животное и не сомневается в своей правоте: ведь на мою свадьбу он приходил и не ограничился добрыми пожеланиями. И я свои пожелания должен был бы сопроводить денежным взносом. Деньги он получит. А пока пусть хоть режет меня на сто частей. Я и пальцем не поведу. Все права на его стороне.
И тут Лабана осеняет. Что, если он расскажет свой сон и Исе? И Лабан начинает, не задумываясь о том, что тот может подумать: «Бродягу толкнули, он споткнулся. Движения у него, как у слепого. Совсем как у слепого. Он замахал руками, словно нащупывая дорогу. Но он не упал. Все шел и шел, уронив на грудь взлохмаченную бороду и нечесаные волосы. Шел и глухо ворчал. Потом его лицо словно налилось свинцом. Что-то в человеке хрустнуло. И он опустился на колени». Рука Исы еще сильнее надавила на плечо Лабану.
Лабан напрягся. Какое еще унижение ему предстоит? Обругает его Иса? Станет насмехаться? Если только это…
Лабана смущает пронизывающий взгляд Исы. Иса простодушно говорит:
— Не мучайся, к чему эти увертки. И так все понятно.
Вид у Исы заговорщицкий. Лабан остолбенело на него смотрит. Но он по-прежнему настороже. Иса подмигивает:
— Да, старина, любому… — Он словно обращается не к Лабану, как будто здесь, в пределах досягаемости человеческого голоса, есть и другие слушатели. — Мы все всегда усложняем.
Лабан тоже так думает.
— Ладно, иди по своим делам, — заключает Иса. — Я и так тебя задержал.
«Мои дела. Он меня спроваживает».
Лабан, как по приказу, поворачивается и уходит. Он ошеломлен откровенностью, с какой от него отделались. Иса провожает его взглядом.
Что Иса теперь сделает? Ведь так дешево от него не отделаешься. Это просто дьявол во плоти. Скажи пожалуйста, пожалел! Со смеху можно сдохнуть. Плевал я на его жалость…
И снова голос:
«День сейчас только занимается. Я начеку. Скоро ангелы рассекут землю огненными мечами. Стены из земли. Человек тоже земля, прах. Все, что сотворено из праха, в прах и обратится. Словами этого не объяснишь. Слова здесь излишни. Боль. Боль тоже ни к чему. И радость ни к чему. И то, что ты делаешь, ни к чему. И что не делаешь. Жизнь — прах, солнце — прах, ветер — прах, смерть — прах. Солнце, ветер и смерть.
