Кристин Анго - Почему Бразилия?
Через три дня я собиралась поехать на десять дней в Монпелье, на Фестиваль средиземноморского кино. Он был рад тому, что я уезжаю и эмоционально буду рядом, но физически — вдали от него. Уже два дня спустя мне ситуация была вполне понятна, он же страдал от нее, не мог дождаться моего возвращения, ну, а я теперь легко бы задержалась еще на несколько дней. Мы ежедневно звонили друг другу. На первый уикенд он приехал ко мне в Монпелье. Судя по еле заметным признакам, столь продолжительная совместная жизнь была для него внове, и то незнакомое, что он для себя открывал, ему нравилось. Однажды днем, отдыхая после обеда на диване, я попросила его укрыть меня моей шерстяной кофтой. Он ничего не ответил, просто молча укрыл меня и, думаю, какое-то время стоял и смотрел, как я сплю. Мне кажется, его растрогало то, что я позволила ему наблюдать за моим дневным сном. Раньше такого с ним не случалось. В субботу днем мы походили по магазинам, в Париже он это занятие ненавидел и никогда этого не делал, он вообще не любил выходить из дому, предпочитая работать, а потом забиваться в свою нору; в мужском магазине он нашел пальто, которое ему понравилось, а я примерила черный шарф, и поскольку шарф был мне к лицу, он сказал: я тебе его дарю. Позже я несколько раз чуть не теряла этот его первый подарок. Я стараюсь вспомнить все. К концу выходных он выбрал более ранний рейс, чтобы попасть на концерт. Ничего не изменилось, каждое воскресенье ему нужно было возвращаться к своей жизни раньше, чем предполагалось, он по-прежнему стремился сократить часы, проводимые вместе. Ему было 39 лет, и до сих пор все его романы были недолгими, самый длительный продолжался полгода или год и даже в тот период не было никаких совместных уикендов, разве что иногда, под давлением, он соглашался уехать в субботу в полдень, чтобы вернуться домой в воскресенье к одиннадцати. В своей неспособности к семейной жизни он винил родителей — хотя я и не понимала почему — полагая, что это они сделали его неспособным выстраивать отношения. Но одинокая жизнь ему нравилась. К моменту нашей встречи он уже окончательно решил, что всегда будет один, и не испытывал никакой горечи. Однажды он все-таки почувствовал себя несчастным из-за разрыва. К своему великому удивлению и глубокому удовлетворению — он тогда наблюдал за собой. Его подруга ушла от него: она хотела ребенка, хотела, чтобы они жили вместе, и, оценив в полной мере его инертность, решила порвать с ним. Вот тут-то, к своему глубокому удивлению, он и испытал небольшое страдание. Он прислушивался к этому новому ощущению с некоторым любопытством, потому что к тому времени уже перестал испытывать какие бы то ни было чувства. Сделался настолько непроницаемым для них, что ему было даже приятно почувствовать хоть что-то, пусть и страдание. С самой первой нашей ночи, уходя — сначала только уходя, а потом и встречаясь со мной, — он, когда целовал меня, на мгновение останавливался, чтобы сказать (таким тоном, как обычно объявляют о невероятном событии): я сейчас что-то чувствую. Для него, все остальное время наглухо замкнутого на себе самом, это было неожиданно, странно. Но потом окно снова захлопывалось, долго это не длилось, эмоций хватало лишь на время, необходимое, чтобы о них сообщить. И он в одиночестве возвращался в свою жизнь. Ни одно чувство не задерживалось, все они были у него мимолетными, если вообще были. Поэтому он их и фиксировал.
В последние дни фестиваля он говорил мне по телефону, что до одури ест блины, но даже блинов ему больше не хочется, говорил, что ждет не дождется моего возвращения. Мне тоже не терпелось, но это было частью удовольствия, даримого расставанием, и я не торопилась. Мы преодолевали этап за этапом. Одним из них, причем важным, стал Монпелье: в те два дня, когда он приезжал, все казалось более подлинным, более значимым, возможно, из-за того, что мы были в провинции. Как если бы мы вдруг открыли друг другу наши истинные лица, наши будничные лица. Но при этом мы еще не чувствовали себя непринужденно, это у нас не получалось. В начале ноября я стала много писать, пробовала всё — все возможности, все формулировки, все сюжеты, все повороты, все подходы, которые приходили мне в голову, но в конце каждого дня приходилось все выбрасывать: ничего не получалось. Вот уже целый месяц я каждый день пыталась что-то найти, ежедневно часами сидела за компьютером, ничего не выходило, я исписала сотни страниц и не сохранила ни одной. Я себя исчерпала. В сравнении со всеми остальными эта причина моей изнуренности была самой серьезной, и тут конца не предвиделось. Облегчение от завязавшегося любовного романа перечеркивалось боязнью, что я никогда не смогу больше писать. Ничего примечательного в ноябре не происходило. В конце месяца мне пришлось отправиться в Монпелье, чтобы срочно проконсультироваться у моего психоаналитика. Что-то шло не так. У меня была потребность писать, но ничего не получалось, написанное меня не устраивало, все было плохо. Именно этим я объясняла свою хроническую неудовлетворенность. Глобальную усталость, преследовавшую меня. Пресса не просто ошибалась на мой счет, она вела себя вульгарно — в одной статье, например, говорилось, что неплохо бы на мне испробовать приспособления из арсенала садомазохистов, может, тогда я успокоюсь. И потом, в парижской жизни не было ничего особо интересного, здесь все оставались в пределах своих социальных и возрастных групп; чтобы нормально побеседовать, требовались общие точки отсчета; парижане встречались исключительно в своем кругу, и даже если этот круг расширялся, он все равно оставался замкнутым, словно перекрытый чем-то горизонт, — в противоположность панораме, открывавшейся из моего окна. А еще почти все жаловались на скуку. Но, может, только я все видела в таком карикатурном свете, может, я просто ничего не понимала в том, что происходит вокруг, вот и все. Бесконечные дискуссии о стратегии выбора ужинов: куда нужно ходить, а куда не нужно, какой состав участников предпочтительнее — узкий или более широкий. Дан Франк[31] говорил, что специально купил маленький дом на острове Ре, чтобы не принимать слишком много друзей за один раз и чтобы обстановка соответственно всегда была стопроцентно интимной. Интимность — их великая спасительная ценность. Они презирали внешний мир и панически не доверяли ему. Только здесь я впервые увидела это в таком масштабе. Леонора возвращалась из Техаса в конце декабря, и этот срок приближался. Я не знала, что буду делать, оставаться ли мне в Париже или вернуться в Монпелье. С точки зрения моего романа с Пьером, нужно бы остаться еще ненадолго в Париже, потому что на расстоянии нам будет труднее разобраться в ситуации с уикендами. Леонора должна вернуться как раз перед Рождеством. Потом она снова пойдет в школу в Монпелье, и, чтобы понять, что у нас может получиться, у меня еще останется шесть или восемь месяцев до следующего учебного года, до сентября. Я была почти уверена, что это он, но из осторожности хотела подождать. В конце ноября, когда я приехала в Монпелье, мой адвокат сказала: если ты снова запишешь Леонору в школу в Монпелье, а потом заберешь ее оттуда, это будет рассматриваться как лишение ребенка привычной среды, и у тебя отнимут права на ее воспитание, так что подумай, хорошенько подумай, не обманывай себя, и, если, проанализировав все, ты решишь, что для нее будет лучше жить с тобой в Париже, то выбора у тебя нет: ты должна прямо сейчас снять квартиру для вас обеих в Париже, найти неподалеку школу и записать Леонору туда уже в январе. В противном случае трудно будет выстроить линию защиты, когда возникнут проблемы. Или же ты можешь остаться в Монпелье, но тогда, если ты вдруг передумаешь и решишь все-таки перебраться в Париж, она будет приезжать к тебе только на каникулы. Ты лишишься прав на содержание и воспитание, так что тебе решать, как для нее лучше. Записывая ее в школу уже в январе, ты, конечно, совершаешь насилие, но это твой единственный шанс. Для меня в обоих вариантах имелись свои плюсы: быть свободной — тоже хорошо. Но с Клодом я Леонору не оставлю — уж очень они сблизились в последнее время. Пусть всё и получится слишком быстро, слишком неожиданно, слишком поспешно, слишком резко. Пьер сказал: конечно, лучше всего снять квартиру на троих, но я не могу на это пойти. Найди что-нибудь для вас с Леонорой рядом со мной в пятом округе, и мы спокойно сможем видеться каждый день. Я так не хотела. Я предпочитала вернуться в Монпелье и, приезжая в Париж, допустим, раз в три недели, жить у него, а от квартиры на Виктора Массе можно было бы отказаться. Но сколько я ни предлагала такое решение, он его отвергал. Он сказал: если у меня не получается с тобой, то и ни с кем никогда не получится, и у тебя тоже. Он не мог объяснить почему, просто у него было такое ощущение, интуитивная уверенность и вывод из прошлого опыта. Так мы и продвигались, шаг за шагом. Мы встретились в Экс-ан-Провансе, у его друзей, и в воскресенье накануне возвращения гуляли на плато, нависшем над долиной Роны, он был сдержан, не мог ни на что решиться. В понедельник я позвонила ему среди дня: я снова говорила с моим адвокатом и просто хотела сообщить ему об этом, и тогда, даже не дав мне досказать, он заявил: ну, теперь-то остался единственный вопрос — на правом берегу или на левом. Но в голосе не было и тени радости, он как бы просчитывал все последствия, логически вытекавшие из создавшейся ситуации. Он исключил из своей жизни любую романтику, любую привязанность, любую спонтанность. Иначе говоря, никогда нельзя было ничему обрадоваться, ни от чего получить удовольствие, никогда нельзя было признаться, что тебе хорошо, и значит, на самом деле никогда хорошо не было, зато все всегда объяснялось сухими четкими фразами. Вечером мы встретились на «Веплере», уже приняв решение, — это был как раз день вручения премии.[32] На людях он не замечал меня. Когда мы вернулись в мою квартиру, он еще долго тянул, прежде чем подошел ко мне. И мы договорились, что с завтрашнего дня будем искать квартиру на троих. Большую, чтобы каждый чувствовал себя независимым. И еще предстоит уладить все со школой, с записью в нее. Мой адвокат посоветовала ничего не рассказывать ни Клоду, ни Леоноре — не стоит рисковать на таком расстоянии. Между Техасом и Францией. Мне должно было хватить сил — если я действительно считала, что Леоноре лучше жить со мной в Париже, — следовало взять на себя всю ответственность, да-да, осуществить свой замысел самостоятельно. В противном случае, насколько она знает Клода, он вполне способен обратиться в суд. Пьер сказал, что Леонора должна остаться со мной, ее матерью, так ему подсказывает интуиция. Назавтра — это был вторник — я позвонила Моник Немер[33] по поводу школьной проблемы; у меня больше не было времени ни писать, ни пытаться это делать, оставалось меньше трех месяцев, чтобы снова найти квартиру, ту, что мы снимем вдвоем с Пьером. На этот раз заполнять анкету мы пришли вместе. И начиная с этого момента жизнь превратилась в сплошную вереницу проблем, которые необходимо было улаживать — нет смысла на них подробно останавливаться, — а удовольствие все больше и больше уходило из нее. Поиск решений отнимал у нас даже само понятие счастья, даже воспоминание о нем. Я и сегодня не знаю, были ли у нас тогда с Пьером хорошие моменты, была ли я уверена, что он — это он. Я страдала, искала квартиру, история с анкетами повторялась, только теперь уже с другими критериями, для больших квартир, зато цены оставались такими же немыслимыми, даже при том, что мы собирались платить вдвоем. День возвращения Леоноры приближался, я ничего не могла найти, а уже наступила середина декабря. Однажды в двух шагах от улицы Мартир мы смотрели квартиру в 130 квадратных метров за десять тысяч франков. Владельцы, у которых была сильная позиция, пользовались этим, чтобы навязать свои бредовые требования. И все с ними соглашались. В данном случае цена нас устраивала, но претензии хозяина относительно всего остального казались явно неадекватными. Он гордился прежним жильцом — выпускником Высшей политехнической школы и не соглашался опускать планку. Он медленно, очень медленно вел нас по квартире, объясняя, как ее следует обставить, чтобы интерьер соответствовал объемам, показывал все розетки и выключатели. Я бы с удовольствием не арендовала, а купила квартиру, лишь бы больше так не мучиться; но в одиночку я не могла этого сделать, а для Пьера такой вариант был неприемлем, и к тому же мы едва знали друг друга. Тем более что он вообще не желал иметь никакой собственности. Напрасно я объясняла ему, что не хочу попасть в ситуацию, когда не смогу оплачивать аренду, а такое может случиться в любой момент, и это нормально, что я хочу иметь собственную крышу над головой. Интуиция подавала голос, она настойчиво подсказывала, что мы должны жить вместе, и если мы не попытаемся сделать это сейчас, то у нас уже никогда и ни с кем не получится. Он ни разу не отступил от этого аргумента. Мы цеплялись друг за друга. Леонора прилетела 24-го, я ей все растолковала. Я ее не заставляла, но ясно дала понять, какой вариант предпочитаю. Леонора поплакала, а потом сказала, что, если ей помогут, она постарается смириться с жизнью в Париже. Решение было принято. На следующий день я приехала в Монпелье для разговора с Клодом и подготовки к окончательному на сей раз переезду. Нам удалось снять квартиру за площадью Сент-Огюстен, там была школа, куда Леонора могла ходить пешком, магазины с товарами на каждый день далеко, но выбора не оставалось, и когда я увидела квартиру, то почувствовала: это то, что надо. Накануне, перед тем как дать согласие, владелица подробно изучила анкеты, позвонила в оба наших банка, но на самом деле других клиентов у нее не было, слишком уж мрачный район — ей даже пришлось снизить арендную плату; так вот, накануне дня, когда она дала согласие, я позвонила Пьеру, чтобы сказать, что изучила маршруты автобусов: поскольку вокзал Сен-Лазар рядом, легко добраться куда угодно; все недалеко, но ничего рядом нет — это минус, ни одного магазина, ни одного газетного киоска или булочной. Но я не смогла найти ничего другого за две недели и за нормальную цену. Я тогда лежала в постели, только что вернувшись после ужина с Каролин Шампетье, кинооператором — после своего приезда я встречалась только с такими людьми, — она меня провезла по кварталу на машине, чтобы подтолкнуть к выбору именно этой квартиры. Сама она выросла в шестнадцатом округе и находила в этих кварталах, которые называла «модиановскими»,[34] особый шарм. Я вернулась приободренной, увидев, как много здесь автобусных маршрутов, и позвонила Пьеру, которого тогда еще называла Пьер Луи, и тут-то он все обломал. Сказал, что мы совершаем ужасную ошибку, что на самом деле мы окончательно разругаемся, если переедем в эту квартиру. Он сразу почувствовал себя лучше, приняв такое решение. И больше не хочет вместе снимать квартиру. Он полагает, что гораздо разумнее подыскать нам с Леонорой небольшую квартирку не слишком далеко от него. Он не чувствует, никогда не чувствовал себя способным жить с кем бы то ни было. Ему спасло жизнь лишь то, что он всегда знал свой предел, и он рад своему прозрению как раз накануне совершения ужасной глупости. И теперь чувствует облегчение. Когда я это услышала, то сказала, что мне все абсолютно ясно и я возвращаюсь в Монпелье. Он ответил: ничего не поделаешь, так будет лучше. Можете себе представить, какая у меня была ночь. Назавтра, около трех, позвонила дама из агентства и сообщила, что после двух недель мучительных поисков и отказов нашу заявку наконец-то приняли, осталось только назначить дату подписания контракта. Она удивилась, почему я не радуюсь: обычно согласие владельцев считалось победой. Я притворилась счастливой, но она почувствовала принужденность, неискренность моей радости. К тому же я не торопилась назначать дату. Я позвонила Пьеру, чтобы рассказать ему о квартире. А он вдруг говорит: у меня гора с плеч. Я спросила, почему, если мы ее все равно не берем? Он ответил, что, естественно, берем, что у него был просто момент слабости и что это ничего не меняет.
