Бахыт Кенжеев - Младший брат
— Не скажи,—начал Алик, но тут Владимир Михайлович, выпустив из склеротических пальцев черную шахматную пешку, поковылял открывать дверь,
Со Светой почему-то явился Струйский; Марк показал на него глазами Наталье, та тронула за локоть Алика.
— В общем, надежды большие,—туманно завершил тот.
— Мягкие, мягкие времена,—кротко закивал Владимир Михайлович,—даже Арону обещают выпустить сборник, чуть ли не те же самые стихи, за которые ему когда-то... В общем, другие времена...
— И Мандельштам вышел,—вставила Света.
— Вы шутите, девушка,—присвистнул Алик.
— Пятнадцать тысяч экземпляров,—засвидетельствовал Струйский. — На черном рынке семьдесят рублей, но наверняка упадет до сорока. Тощая такая книжонка. — Он вытащил из-за пазухи драгоценный томик.—Пардон, Владимир Витальевич...
— Михайлович.
— Пардон, Михайлович, как тут у вас насчет пепельницы?
«Намылю Светке голову,—подумал Марк.—Не нашла ничего лучше как притащить к несчастному старику стукача. И Наталья... ох, не было печали...» Утешая себя, он подумал еще, что рядом с женщиной завоеванной и верной потерянная и предавшая заметно проигрывала, несмотря на все свои литературные разговоры и чудные карие глаза. И одета в какой-то претенциозный мешок, сама, видно, шила, и даже самого завалящего колечка не подарит ей этот паршивец.
— ...присылал из воронежской ссылки стихи к нему в редакцию,—услыхал он из своего минутного забытья слабый голос Владимира Михайловича.—По меньшей мере три раза. Ну, о публикации и речи не шло конечно, но он тайком переписывал их от руки, а вечерами перепечатывал на редакционной машинке. Они редкостью тогда были, машинки, да и роскошью большой. Копии раздавал, была одна и у меня.
— Вот бы взглянуть!—сказала Света с неподдельным интересом.—Там же могут оказаться совсем неизвестные стихи, да?
Владимир Михайлович с готовностью пояснил, что да, разумеется, тексты эти были б незаменимым подспорьем для литературоведов. Но приятель его погиб в ополчении под Москвой, собственные же бумаги В. М. пропали и того раньше при обычных в те годы обстоятельствах. Притихла Света, Накурившийся на лестнице Струйский забрал у Алика своего Мандельштама и принялся расставлять в боевой порядок шахматные фигуры. Стукач он был или не стукач, но разговоры при нем не ладились.
— Ну, А-алик,—протянула Инна,—кого мы ждем?
Ломаться Костанди не стал. Писал он совсем неплохо, хотя, по уверениям знатоков, слишком часто блуждал в дебрях христианской метафизики... Читал же скверно, не только гнусавя, как большинство ленинградских поэтов, но и спотыкаясь. Однако ему подсказывала Наталья, подсказывал Андрей, однажды шевельнулись в такт стихам губы у давешней студентки с четырьмя рублями.
— Старик, послушай, ты где-нибудь печатал свои опусы?—заволновался Струйский. — Как на духу тебе скажу — профессионально! Ра-ра-ра- ра пустынное зимовье окружено тропинкой слюдяной, тра-та-та-та рифмуется с любовью, и кто-то там охотится за мной—ну просто здорово!
— Не печатал,—сухо сказал Алик. Кривил, между прочим, душой лукавый ленинградец. Антисоветчики из мюнхенских «Граней» уже месяцев шесть тому назад как тиснули его порядочную подборку. То есть знать-то он об этом был вовсе, не обязан, если б не пришел к нему не так давно в комнатенку озирающийся, но добродушный голландский турист и не вручил сорок с чем-то долларов гонорара, извинившись, что устрашился привезти сам журнал. Тем же вечером потрясенный Костанди созвал пол-Ленинграда к себе на Василевский: покладистый голландец не только сбегал в «Березку» за экзотическим спиртным, но и издержал там порядочно своих денег. Богемная публика пребывала на верху блаженства, несмотря даже на неизменные макароны и соленые огурцы, поданные на закуску.
— Не печатал,—повторил Алик.—Не поэтическое нынче время. И гимназисточки, переписывавшие от руки любимых поэтов, боюсь, канули в вечность...
Тут осмелевшая студенточка покачала головой и протянула петербургскому мизантропу довольно пухлую тетрадку.
— Прошу прощения,—с готовностью сдался тот,—не мог представить... Ты посмотри, Наталья, тут и Бродский, и Лимонов, и Баевский и Кублановский... даже Цветков затесался...
Становилось душно, и уже принял украдкой Владимир Михайлов какую-то таблетку. Марк прошел сквозь тесный коридор на лестницу. Сзади скрипнула дверь.
— Не помешаю?—спросила Наталья.
— Нет.
— Меня тоже читать просят, а я за последние полгода ни строчки. — Смотрела она наверх, где посреди затянутого паутиной потолка светила пятнадцатисвечовая лампочка. — Иногда я завидую тебе, Марк.
— Брось. Ты у нас творческая личность, а я кто? Мещанин и приспособленец. Нуль без палочки.
— Что ты кокетничаешь? Ты же знаешь себе цену. Света твоя, кстати, совсем ничего.
— Благодарствую.
— А я, кажется, жду ребенка.
— Не курила бы, что ли, глупая. Впрочем, поздравляю. Только тяжело вам будет.
— Знаю. Вырваться хочется,—забормотала она,—вырваться, я так устала, милый, сил нет...
Как же назывались эти дешевые духи—то ли «Жди меня», то ли «Может быть»? И что за дом загораживал небо на седьмом этаже василеостровского дома — бывшая больница? Или тюрьма? И какие письма обугливались, не хотели гореть в тот вечер в печке с нетронутой многолетней золой? Не вспомнить. И сигарета, с размаху брошенная в лестничный пролет, рассыпается мелкими искрами. И гаснет.
Так и не узнал Марк, кто из собравшихся у В. М. включил приемник. А и узнал бы—что толку. В конце концов последующие события были нисколько не связаны с литературным обозрением «Немецкой волны». Из динамика неслись помехи, ревели не то глушилки, не то грозовые разряды, но высокий, чуть истерический женский голос упорно гнул свое.
«...о выходе в свет полученного из-за железного занавеса романа «Ли-зунцы», с подзаголовком «Кошачье царство». Ожидается и публикация его на английском языке в нью-йоркском издательстве «Фаррар, Страус и Жиру». Автор книги Михаил Кабанов, продолжая и развивая традиции Гоголя, Салтыкова-Щедрина и Замятина, многое воспринял и от опыта западной антиутопии. Действие «Лизунцов» происходит в обозримом будущем, когда экологические ресурсы планеты почти истощились, Северная Америка уничтожена серией советских ядерных ударов, а Западная Европа, разрушенная войной, включена в орбиту коммунистического гегемонизма. Сам Советский Союз, вернее, то, что от него осталось, распался на ряд карликовых тоталитарных государств, враждующих между собой. Показанная в гротескных красках жизнь их обитателей разительно напоминает унизительную судьбу советских граждан при жестоком сталинском режиме. Но этим не исчерпывается проблематика романа. Михаил Кабанов прослеживает духовную эволюцию своего героя Феди Моргунова, который вначале симулирует умственную отсталость, чтобы избежать соучастия в бесчеловечной системе подавления личности, столь свойственной коммунистическим деспотиям. После событий, в которых нетрудно угадать карикатуру на падение Хрущева и воцарение Брежнева, герой романа поддается иллюзиям и постепенно доходит до важного поста в партийной иерархии. Но затем наступает мучительное прозрение...»
— Хватит!—Андрей выключил приемник.—Терпеть не могу, когда эти невежественные господа из свободного мира берутся рассуждать о русской литературе.
Взгляд, которым одарил брата Марк, был исполнен исключительного бешенства. Конечно, Розенкранц, гнида, передал эту проклятую рукопись через голландское посольство. То-то они о чем-то шушукались с Андреем на проводах.
— Андрей,— заговорил Струйский,—ты случаем не знаешь этой вещицы?
— Я такой литературы не читаю, Володя.
— Кто же такой этот Кабанов? — Откуда мне знать?
— Может, он ленинградец? Питерский, так сказать? Он пытливо взглянул на Алика, потом на Наталью.
— Не люблю я таких разговоров, молодой человек,—вдруг взбеленился Костанди.—Ну, Кабанов, а вам какое дело? Вы что, из Большого дома?
— У нас, москвичей, говорят не «Большой дом», а «Лубянка».— Струйский пошел на попятный.—Но я не оттуда, гарантия. Что, уж и полюбопытствовать не имею права?
На этом разговоры о романе и прекратились. Только на улице удалось Марку остаться наедине с братом.
— Рад,—начал он зловеще,—рад твоему успеху, писатель.
— Я тоже,—храбрился Андрей.— Фаррар, Страус да еще Жиру в придачу—это чего-то стоит. Жалко, комментарий такой тупой. Я же не прозаик Ч., в «Лизунцах» вовсе нет такой политики, которую они мне пытаются шить. Я хотел...
— Ты свинья!—почти заорал Марк.—Ладно, на свою собственную судьбу тебе наплевать. А отец? А я, наконец? Кто клялся и божился, что не будет передавать повести за границу? Пушкин?
— Не повести, братец кролик, а романа,—хладнокровно возражал Андрей. — Под псевдонимом же. Что ты кипятишься?
