Мастер Чэнь - Магазин воспоминаний о море (сборник)
Бледно-лазоревая вода пустого бассейна чуть подрагивала, на ней качался белый цветок бугенвилеи.
Кругом было пусто, только от двух шезлонгов, стоящих ко мне спинками, мирно поднимались дымки двух сигареток.
На столике между шезлонгами лежали знакомые мне прямоугольные очки Кирилла Фокина.
То была эпоха, когда русские на улицах заморских городов еще могли говорить между собой в полный голос и в свободных выражениях, зная, что соотечественников вокруг, скорее всего, нет. Их не очень часто выпускали из страны.
Так что невидимая мне за спинкой шезлонга Юля Филимонова говорила абсолютно не стесняясь. Тем самым голосом, из Малого театра, слышным за несколько метров.
— Все болит. Натерто до безобразия. Аптеки у них там открыты?
«Бу-бу-бу» от второго шезлонга.
— Попка тоже болит. Ты жеребец, Кирилл Фокин. Зверь. Сексуалист.
«Бу-бу-бу».
— Вот не гомо. А просто сексуалист.
«Бу».
Над шезлонгом поднялись две закинутые назад, сплетенные женские руки, и раздался звук «и-и-и».
— Как Юлечке хорошо! — раскатился над бассейном ее голос.
Пауза.
— Но придется ехать сдаваться. Дальше некуда. Тем более попка с прочими соседними местами болит.
«Бу-бу-бу».
— А пошли они все. Ка-а-азлы!
Все это время я стоял, не шевелясь. Я еще, конечно, был тогда в том возрасте, когда верится, что если женщина — каждая, любая — и может быть влюблена в кого-то, кроме собственного мужа, то только в одного человека на Земле — в меня. Хорошая иллюзия и проходит не скоро.
Завидовать Кириллу Фокину — в чем бы то ни было — мне и в голову не могло прийти.
Но, но…
У меня странно ослабели ноги. Затем на цыпочках я начал пятиться в темный проем двери. И исчез из мотеля, не сводя с них глаз: сладкий табачный дым так и поднимался над шезлонгами в две струйки.
В машину я садился тоже без всяких мыслей. Нет, одна была — не мысль, а нечто вроде нее: что я делаю здесь?
Не только у бассейна, где Юлечке было хорошо. А вообще — на этих улицах, где одна часть города делала вид, что живет как обычно, пока солдаты уродовали другую его часть.
Кассету я больше не включал. Я не трогал ее потом несколько месяцев.
В посольство меня позвали на следующее утро — вежливо, как всегда. Беседовали в кабинете советника, обладателя старой, но очень не слабой «тойоты краун». Кроме него там было еще два человека. Мужа Юли Филимоновой не наблюдалось. Его в последующие дни не видно было вообще нигде.
— Нам тут позвонили из Москвы и зачли пару строчек из твоей последней корреспонденции, — начал советник. — Которая разошлась тиражом в десять миллионов. Но у нас тут узкий круг, так что если ошибся, то признайся честно. Ты пишешь, что вчера была заблокирована дорога через набережную в аэропорт. На карте покажешь?
Я показал: блокировано дважды, вот тут и тут.
— Кто блокировал?
Констебулярия, конечно, объяснил я. Точно ли дальше были мятежники? Вы же не думаете, что я буду прорываться через их баррикады, чтобы проверить слова констебулярии уже у повстанцев?
— Танки?
Нет, сказал я. Два броневика. Дальше — пустая набережная. И там, еще дальше…
— А вторая блокада — ты ее сам видел?
Интересно, как бы я ее видел, отвечал я. Если бы я прошел за первую баррикаду, то оттуда уже, возможно, не выехал — оказался бы в ловушке.
— Долго это продолжалось? Когда началось?
Да откуда же мне знать.
— Ну, что, вроде сходится, — сказал с неохотой советник. — Спасибо. Извини, что побеспокоили. У нас тут одна история есть… Отдельная от прочего. И, это, ты там прекращай геройствовать, Истребитель. Война скоро кончится. Только для твоего сведения: эти ребята ведут переговоры о почетной сдаче.
— А куда же им деваться, — сказал кто-то из присутствовавших. — Сколько веревочке ни виться… На хрена им нужно было блокировать Рохас?
— Международный аэропорт дальше, — пожал я плечами.
— Ну да, да, — был безнадежный ответ. — А на хрена он им сдался?
Городские рейнджеры капитулировали только через два дня. Выстроившись в колонну по двое, триумфальным маршем прошли мимо моего дома, по пустой Айяле среди счастливой толпы, далее в автобусы — и в военную тюрьму. После прошлых мятежей виновных держали там неделю-другую. Тут, с поразившим страну числом жертв, все было хуже. Но в итоге освободили всех, а лидера мятежа, Грегорио Онасана, народ с восторгом избрал в сенаторы — через несколько лет.
Капитуляцию принял жующий сигару Фидель Рамос. Он потом стал президентом, лучшим из всех.
Моя эвакуация кончилась. Я вошел в абсолютно не тронутую квартиру — только стена на балконе была продырявлена залетевшей снизу крупнокалиберной пулей, расплескавшейся по штукатурке. Осколки свинца уже были подметены.
На гладкой поверхности письменного стола, на пустом и видном месте, лежала одинокая целая спичка. На память.
Все блокадники, бледные и счастливые, вышли из своих квартир, кто-то поехал в посольство, кто-то — погулять. Я об этом ничего не знал.
Я лежал. Работа была закончена, Москва обещала не трогать меня неделю, если ничего особого не произойдет. Рождественское безумие в магазинах Макати началось сначала. Можно было пойти туда. Можно было сесть в снежно-белую «тойоту» и поехать на пару дней на море.
Но я лежал и не мог встать, читал, смотрел рекламу по телевизору. Мысли в голове были короткие и простые, состояли из одного-двух слов. Типа «обман». Или «зачем я это делал?».
А еще в голове звучал голос Юли Филимоновой:
— Ка-а-азлы!
Дальнейшее я знаю по многочисленным рассказам посольских женщин. Кирилл, конечно, написал объяснительный рапорт. Не помню, каким образом Юля вообще оказалась не в осаде — кажется, задержалась в своей канцелярии и уже не смогла, к счастью или несчастью, попасть домой, осталась с мужем в посольстве, в походной обстановке. А дальше — поехала в какой-то абсолютно необходимый ей магазин на Рохасе или возле него, встретила случайно Кирилла — или он с самого начала подвозил ее? — и они попали между двух баррикад. Не смогли вырваться. Пришлось остаться на ночь в подвернувшемся мотеле. Ну, они оттуда, конечно, звонили. И вернулись как только, так сразу. В общем, идеально составленный документ. Который никого обмануть не мог и не пытался.
Потом Кирилл принес в бухгалтерию, для возмещения, счет из мотеля. На две отдельные комнаты, конечно.
Кто-то из дипломатов не поленился поехать и проверить. Но в мотелях конфиденциальность — закон. Дипломату подтвердили лишь, что счет настоящий.
Кириллу все возместили. Молча и с ненавистью.
Потом попробовали выяснить, как и почему эти двое оказались в кольце врагов, то есть кто и зачем блокировал часть набережной, вдалеке от основного места боев. Это было сложно — бесконечные разговоры с филиппинцами, которые готовы подтвердить что угодно… Но тут была та самая моя газетная заметка, которую даже приобщили к делу. А это уже бумага, почти документ. Вроде все было чисто.
Но это — с точки зрения формальной. А так всем до единого было ясно, чем занималась эта наглая пара, пока посольские работники трудились посменно круглые сутки в опасной обстановке.
Это было просто невообразимо.
Такие вещи не прощают никому.
Правда, заканчивался восемьдесят девятый год, всем в стране — и, наверное, моим читателям — вообще было не до Филиппин. Никому не нужны были и посольские отчеты о мятеже, рушилась Восточная Европа, трещал мир. Но никто из нас тогда этого не знал. Мы представить не могли, что ровно через два года примерно тот же состав дипломатической команды в Маниле встретится с необычной проблемой — надо объяснить филиппинцам, какую страну эта команда представляет и как страна теперь называется.
От Юли с Кириллом шарахались. Все знали, что их ждет высшая для загранработников мера — отправка домой, и скоро.
А тут еще прошел вкусный слух о рукоприкладстве в семье Филимоновых, причем получалось, что руку прикладывала Юля — чтобы муж следил за своим языком. И оба отправились на Родину.
За ними последовал Кирилл Фокин — в том числе и потому, что семья его в Манилу так и не возвращалась, последовал с нейтральной характеристикой, но… В те годы, правда, еще не было модным вышвыривать человека на улицу без объяснения причин, но после приезда места в МИДе для него не нашлось, а было место в каком-то объединении, занятом непонятно чем.
Они исчезли с манильского горизонта. Мне было не до них. А потом я забыл всю эту историю напрочь. И не встречал никого из ее участников, и не интересовался их судьбой. Потому что пришел девяносто первый год, и девяносто третий, Манила повторилась уже у самого дома, настоящего дома, и… но это уже из других рассказов.
У любой истории должен быть эпилог — вот только в жизни так получается не всегда.
