Борис Евсеев - Лавка нищих. Русские каприччио
А так, пелена с глаз твоих спала и они открылись чуть шире. В обзор стали попадать вещи и явления – до того пролетавшие мимо, не уясненные. Поезд, на который ты все-таки успел, летел на юг, и ты видел туманные глубины Германии, ощущал на щеке чисто пламенеющий воздух саксов, предчувствовал трепетно и загадочно шумящие деревья древнего Липска.
Взгляд твой падал и дальше, убегал южней: к островкам солончаков, к степным оврагам. Где нет лихорадки и гриппа, и никто не тонет в громадных чанах с вином. Нет вообще ничего, что напоминало бы человеку о скором развеществлении его жизни.
Зато есть то, что напоминает о дивном и неслыханном существовании, которое уже дано деревьям, и которого человекам лишь предстоит достичь. О существовании, не имеющем привычных ступенек возраста. О существовании, слетающем в бездны медленней липовых сердечек-листов. О существовании, где убеганию от самого себя, от своего пока неопределимого – то ли послеюношеского, то ли предстарческого – возраста дают настоящее имя: называя не бегством, а возвращением!
Ведь убегая на юг, ты бежишь на север. Убегая на запад – бежишь на восток. И спешишь возвратиться, чтобы опять бежать себе же навстречу, ясно ощущая: этот круговорот бегств и есть вечный двигатель твоего внутреннего и внешнего бытия.
Где-то с таким вот истинным, а вовсе не разграфленным в конторах и консульствах бытием – ты еще столкнешься.
Может, в Москве. Может, снова в Берлине.
БЕДНЫМ ВОЙДУ Я – ВЫЙДУ БОГАТЫМ
Я слышал, как эту песню пел молодой мусорщик. Он был немного не в себе, произносил всего полтора десятка слов, махал руками, постанывал, иногда выкрикивал в лицо своему отцу – тоже мусорщику – какие-то нелепицы, иногда, собрав побольше слюны, россыпью плевал в прохожих.
Мы жили тогда в поселке З. Поселок был заводской, небедный, втихаря приторговывал ворованной или выписанной по смешной цене армированной пленкой. Места наши были – по словам одного бандюка, спешно занявшегося торговлей – «с глушачком». То есть, что в этих местах ни случись – все заглохнет, все порастет травой, и не будет ничего слышно годы, а то и десятилетия...
Мусорщики приходили из дальней деревни. В этой деревне не было электричества, не было магазина, не было природного газа, была лишь одна улица в восемь домов и неработающая продуктовая палатка.
Сбором мусора, его сортировкой и самим мусоросожжением занималась вся семья: мать, отец, две дочери, сын. Мусорщиками они стали недавно и занятием своим в родной деревне – по словам тех, кто знал их близко, – сильно хвастались. В нашем же богатом и вполне обихоженном поселке они вели себя по-другому: жестко, зло. Отец их все время собачился с выносящими мусор, сын – как уже говорилось – плевался, дочери – кривлялись. И только мать, тихая безобидная пьянчужка ходила чуть слышно, бормотала что-то непонятное мягко, со всхлипом.
Я тоже злился на мусорщиков. И поэтому мусор выносить не любил. Однажды чуть не подрался со старшим: не в тот бак выкинул старые штаны.
Мусорщики у железных баков дежурили часами, иногда – днями. Оно и понятно: выкидывали всякое, бывало, вполне приличные вещи. Семья мусорщиков все отходы жестко сортировала. Того же мусорщики требовали и от нас.
Неподалеку от мусорных баков стоял наполовину обугленный, а северным своим углом полностью обрушившийся деревянный дом. Они и оттуда что-то носили. А на сам дом все время указывали руками, словно хотели в нем жить, или наоборот: хотели срыть стены, разворотить фундамент, зачистить занимаемое домом место до самой до земли.
Предполагаемое соседство с мусорщиками раздражало. Поэтому я на них злился, не хотел о них думать, не хотел даже рядом пройти! Мусорщики мешали моему человеколюбию, подрубали на корню уравновешенность, убивали с трудом сохраняемую веселость, словом, не вписывались в картину новонаступающей жизни (я готовился к переезду в Москву).
Так бы я в столицу и переехал, ничего о мусорщиках не зная, из памяти их потиху-помалу вытравляя, когда б не случай.
Тут надо заметить: всякий случай чем-нибудь да подготовлен. Случай готовится долго, а налетает нежданно, враз. Это нас обманывает, и мы часто представляем жизнь всего лишь цепью случайностей. На самом деле жизнь – цепь таинственных закономерностей. И цепь эта, скрытая от нас нашим же высокомерием и верхоглядством – безусловно реальна. Отсюда любой рассказ о случае – это неосознанное, а иногда вполне сознательное приоткрытие тайных пружин бытия...
В деревню мусорщиков – Похвиснево – я попал случайно. Искал подходящий лес, чтобы поправить, а потом повыгодней продать собственный деревянный сарай.
В Похвисневе мне указали на один из домов. Это и был дом мусорщиков. Меня они, однако, не узнали, или не захотели узнавать.
В доме все было не так, как это можно было себе представить: радужные, сине-красно-желтые и даже лиловые индийские циновки на полу, местного обтеса, некрашеная, но очень надежная мебель, новенькие, стальные запоры на дверях... на окнах.
Но самое удивительное – в доме было очень тихо: отец молчал, сын напевал едва слышно, мать – то ли пьяненькая, то ли трезвая – дремала, дочери судачили о чем-то полушепотом.
Быстро условившись насчет леса – «вывозите сами, деньги – вперед, место Аленка покажет» – я вышел на деревенскую улицу.
Аленка – старшая дочь, лет восемнадцати-двадцати – шла сзади.
– Как зовут твоего брата? – спросил я, обернувшись. Она не ответила. Однако, чуть погодя, догнала меня и без всякой видимой связи сказала:
– Здесь, в деревне, – мы другие. Ну, в общем, не такие, как у вас в поселке. А брата – никак не зовут. Верней, он своего имени не выносит. Даже произносить не разрешает. Поэтому мы зовем его «Нормалек». Если короче – «Норик». Это ему нравится. А по-настоящему – он Вадим. И отец наш – Вадим Вадимыч. Норик страшно злится на отца, думает: отец, повторив имя, повторил для сына и все свои напасти. А еще Норик говорит: «Вадим – это который водит, или которого водят. Черт отца все жизнь водил и меня водить станет». Бред, конечно. А прикинешь – четыре Вадима! Как вам это? Если б у вас в семье всех Вадимами звали? Просто дурдом... За прудочком – налево, здесь недалеко...
Осмотрев и даже обстукав продававшийся лес и возвращаясь все той же дорогой, я на миг приостановился у пруда. Аленка, по-прежнему державшаяся сзади, неслышно подкралась, легко толкнула в спину.
Была середина октября, летняя теплынь еще цеплялась за холмы, деревья. В длинном модном городском плаще барахтался я в пруду. Аленка смеялась.
– Не утопнешь – так чистым выйдешь! Мы, после вашего поселка, здесь завсегда прямо в одежке купаемся. И летом, и осенью, и весной. Кроме зимы – всегда. А как же! Мусор ваш, да чистота-то – наша!
Через полчаса, выжав в ближнем – еще не голом, не проглядываемом насквозь – осиннике мокрый плащ и кое-как просушив пиджак и брюки, я возвращался назад мимо дома мусорщиков.
Аленка из окна ласково смотрела на дорогу. В доме было все так же тихо.
Внезапно голосом чистым, голосом тонким и печальным, в сенях запел Норик:
Бедным войду я – выйду богатым.
Бедным войду... выйду богатым...
Было ясно: Норик выпевал-рассказывал свою жизнь. Но повторял он при этом только одно песенное коленце.
Правда, повторял на все лады, со всеми мыслимыми и немыслимыми оттенками:
Бедным войду? Бедным войду, ух!
Бедным войду – так выйду богатым!
Вздрагивая в сырой одежде, я шел и отгонял от себя ненужные мысли. А они, эти мысли, вертелись вокруг одного и того же:
«Жизнь – вход. Смерть – выход. Бедным войду. А выйду ли богатым?.. И кто, если правду сказать, лучше: мы, говнюки, мусор до небес громоздящие, или мусорщики (тоже говнюки) – его сжигающие?.. Бедным... Богатым... Бедным войду я...»
На следующий день я узнал: мусорщика Вадима сбила на Ярославском шоссе грузовая машина.
Тут налетели суматошные дни: долгожеланный, но и какой-то слишком поспешный переезд в Москву, вещи, мебель, документы, грузовая машина.
За день до отъезда, махнув на все рукой – что уложили, то и увезем, – я вышел пройтись по поселку. У еще недавно обугленного, а два дня назад так даже и до последней деревяшки выгоревшего дома, стояли несколько мужиков. Они смотрели, как две незнакомые женщины выламывают из фундамента кирпичи, складывают их в мешки, волоком оттаскивают к легковушке-пикапу. Рядом с мужиками, утратив былую немоту и косноязычность, по привычке чуть поплевывая и помахивая руками, тупцевал Нормалек. Он взахлеб о чем-то мужикам рассказывал. Те его не слушали. Им гораздо интересней было глазеть на молодых «интелихэнтных» баб, выламывавших фундамент для дачи.
– Рука с неба спустилась! Ну! И толкнула! Ну! А потом и совсем прибрала! – захлебывался Норик. – Така больша рука! В синий нарукавник просунута. И пальцы на той руке – без ногтей!
